Обратная перспектива

Карл выключил телевизор, шуганул кошку и вышел на кухню. Сел за стол, отразился в тёмном окне и налил себе водки. Вышел Славка в солдатских кальсонах, сел в угол и скорчился.

— Налей, Борисыч, — попросил он. — Только не в эту… Стакан есть? Вот так, половину. А корочку — не надо.

— А хуже не будет?

— Хуже — не будет, — Славка выпил залпом и немного просветлел. — Вот скажи, Борисыч, мы с тобой сколько знакомы? Лет тридцать? Двадцать?

— Двадцать пять.

— Вот. А я про тебя ни хера не знаю. Сашку твоего, мериканца, и то знаю — он в телевизоре, хотя я и не смотрю. Все говорят — умный. А где он? Чего его нет? Отдельно живёт? Жалко, я бы его спросил… А ты, что ли, рисуешь? Или куплеты сочиняешь?

— Рисую, Слава. Да вот, висит…

Славка внимательно посмотрел на осенний хутор у моря.

— Хероватая картинка. Мрачная. Я тебе, Карла, денег дам, купи себе белой краски.

Карл налил Славке ещё полстакана — чем быстрее напьётся, тем легче уснёт. Но Славка, настроенный на разговор, только отхлебнул немного. «Не болит — и слава Богу», — подумал Карл.

— Вот ты деревню нарисовал. И море с волнами. Скучаешь, наверно, а почему не едешь?

Карл налил себе полчашки:

Когда-нибудь устану бриться, И в хате с видом на лиман Я в старых книгах буду рыться И перечитывать Дюма. (Дым из каменных труб Вьётся раннею ранью, Серый день на ветру Повисает таранью.) И, собираясь на рыбалку, Увижу, как звезда дрожит, И жёлтая, как смерть, собака Ко мне тихонько подбежит. Холодным носом в пыль уткнётся, И возле ног моих свернётся…

— Ну вот, видишь, — кивнул Славка, — там хорошо. А я тараньку давно не ел. Пива у нас нет. Поехал бы, и собаку себе завёл. А Татьяна твоя — в платье бы ходила. По бережку.

Карл:

Мне удалось раздобыть билет, И поезд ещё не ушёл. Еду в Одессу, которой нет — Это ли не хорошо… Там свежесть сгоревшего огня Серая тень таит. Одесса забыла, что нет меня, И ничего, стоит. Всё в контражуре, конечно, но Море полно говна. То ли виною её вино, То ли моя вина. И где-то на перекрёстке лучей — Каждому по лучу, — Одесса спросит меня: — Ты чей? И я своё получу.

Славка:

— Предатель, получается, жалко. А мог бы стать капитаном, в загранку бы ездил, богатым сделался…

Карл:

Всё, как было, остаётся, Всё, как много лет назад: Солнце ходит, море трётся, Суслик важен и усат. Те же заросли бурьяна У ларька «Вино и сок», Всё такой же дядька пьяный От ларька наискосок. Дядька пьяный на песке С сединою на виске. Над коричневой губою Папиросочка горит, Он беседует с прибоем, Сам с собою говорит. Сколько лет — пятнадцать, двадцать Славит здешние края… Подойти, поизгаляться… Боже мой, да это ж я.

Славка:

— Значит, место тебе не подходящее. Там, говорят, вина красного много. А тебе водка больше подходит.

Карл:

— Слава, а почему ты прозой со мной разговариваешь? Чем я хуже Бродского, или Рубцова?

Славка:

— Не хочу тебя обижать. Ты — знакомый. Слушай, Карла, если тебе на юге херово, живи у нас, в деревне. Я тебе тёлку продам. Что тебе Москва — всё равно на стуле сидишь и на пердалина смотришь. А Татьяна твоя по бережку бы ходила. В комбинзоне…

Карл:

…Тракторная колея, Ливень, холод, мрак кромешный… Что же делать, если я На другой воде замешан. Царских скифов кирпичи, Глина, красная от жажды. Там из солнечной печи Выкатился я однажды. Не мечтая о Руси За две тыщи километров, Над обрывом проносил Брюки, круглые от ветра… Золотой литой залив, Голубой, седой, жемчужный… Ветром жарким, отчим, южным Выперт я под кроны ив. Валерьяна, лебеда… Родина? Конечно, да. Но, казалось бы, родной Старый пруд, покрытый ряской, Недоверчиво, с опаской Расступился предо мной.

Славка:

— Ты, Борисыч, меня напугал, как собака. Как же ты живёшь? Куда тебе деваться?

Карл:

Молчит усталая жена, Течёт разбитое корыто — Тысячелетняя война Между призванием и бытом. Без поражений, без побед — Братания да перебежки. Так равно радует обед, И строчка, вспыхнувшая в спешке. Но неизменно, всякий раз, Едва вода заткнётся в кране, Едва забрезжит чай в стакане — Как будто кто-то рад за нас.

Карл победоносно поглядел на Славку. Тот спал, наклонившись над столом, и дышал тяжело, как биатлонист на финише после долгой и трудной трассы.

Утром Карла разбудила Татьяна:

— Карлик, Слава ушёл…

Комната была пуста. Постель аккуратно свёрнута рулоном. Больше Славку они не видели.

Кричала кошка, развязавший алкаш с верхнего этажа громыхал Окуджавой, и Славкина боль, тёмная, коричневая, долго стояла потом по углам.

2

Карл разглядывал снежинку, прилипшую к стеклу. Вычурная и ажурная, она была похожа на крестик, подарочный или кладбищенский.

Пришёл Сашка.

— Что-то я замотался совсем. Поехали в деревню. Дней пять у меня есть.

— Ребята, — сказала Татьяна, — как я вам завидую. Карлик, поезжай, и не думай.

Карл думал: «Если зимник не накатан, так это пешком, двенадцать километров по реке, а снег глубокий, да с рюкзаком…»

— Митяй встретит на «Шишарике», — подсказал Сашка.

Митяев «Шишарик», ГАЗ-66, военная машина, ломался приблизительно раз в неделю.

— Я звонил Митяю, Шишарик на ходу, — подсказал Сашка.

Даже если на ходу. Скакать в кузове около часа, бодая головой брезентовую крышу…

— Дров полно, — продолжал Сашка.

— А печку я обмазала перед отъездом, — сказала Татьяна. — Почти не дымит.

Февраль… Самое глухое время, рыба молчит, не ловится, таскаться только с ведром и ледорубом, как дурак, в снегу по колено…