Обратный отсчет

– Допрошены. Сознались и под стражу взяты Степан Елецкий и Феодор Олферьев.

– Ишь, псы, – с отеческой усмешкой замечает Иван, – ведь я им девку портить не приказывал. Ну да, уж не переделаешь. Что говорят – в беспамятстве была?

– Олферьев показывает – да, – бойко отчитывается дьяк, довольный тем, что разглядел улыбку на царском лице, – а Елецкий говорит, что лица-то не видал, сарафан ей на голову задрал, а так будто лежала смирно – не вырывалася.

– Псы, право… – Опущенные уголки рта подергиваются – Иван уже по-настоящему улыбается, укоризненно покачивая головой. По палате проносится еще слышный вздох – мрачное утро, кажется, миновало. Немецкий лекарь сияет, списывая хорошее настроение царя на действие приготовленного им нового снадобья.

– А что мати пресвятая игуменья? – Лицо Ивана приобретает елейно-желчное выражение. – Все ли угощением нашим, слободским довольна?

– А довольна так, государь, что и высказать не в силах! – дерзко и весело отвечает дьяк, и покои оглашаются хохотом царя. Он откидывается на спинку кресла и отмахивается тяжелой от сверкающих перстней рукой. Дьяки почтительно и бесшумно смеются, немец у двери позволяет себе лишь нерешительную улыбку. Иван резко обрывает смех и выпрямляется в кресле, не касаясь спинки. Дьяки, не дыша, поедают его глазами.

– Что ж, – Иван говорит медленно и веско, тяжело роняя каждое слово, – коли мать-игуменья полагает, что инокиня Дорида от горячки померла – я с нею спорить не стану. В животе моих подданных я властен, в смерти же нет. Ну а что приняли ее тут крутенько – пущай не сердится, да и урона ей в том нету никакого – молиться и с этаким ртом возможно, ко Господу любая молитва доходна.

Иван делает паузу, и слышен лишь частый скрип пера – дьяк составляет решение по делу беглой инокини. «Почитать умершею», – выводит он, нимало не удивляясь противоречию между царским приговором и наказанием солгавшей по тому же поводу игуменьи. С этого момента инокиня Дорида считается погребенной в Хотьковской обители. Ничего не подозревающая об этом Даша сидит с ногами на лавке в своей камере, боязливо высматривая крысу, только что нырнувшую в охапку соломы.

– Девицу же Дарью Фуникову-Курцову, потерпевшую от названных опричников, – продолжал Иван, так же медленно и веско, – наградить сту рублями и назначить ей мужа из сих двоих по ее выбору. Чего тебя этак корячит?

Царь замечает, что дьяк как-то особенно сутулится, выводя последние слова, и сжимает губы, будто отведав чего-то кислого.

– Не изволь гневаться, государь, – смиренно отвечает тот. – Степан Елецкий женат.

– Ну, так выдать за Олферьева! – И царь отсылает всех прочь резким движение руки. Минута – и в покоях остается он один. Иван закрывает глаза и видит крепостные стены осажденного Ревеля. Скоро первые заморозки, встанут дороги и реки, и он двинет на запад новые войска. Смешны те, кто всерьез думает, что он хочет возложить на себя ливонскую корону. Он идет на запад лишь затем, чтобы сохранить свою. Бездействие – это гибель, и нападать необходимо, даже заранее зная, что потерпишь поражение. Эти горькие истины неведомы царям, счастливо правящим в спокойные времена, и слишком хорошо известны Ивану. Сквозь слюдяное окно тускло пробивается солнечный свет и кладет матовые блики на его скорбно склоненное лицо. С соборной колокольни доносится первый, густой удар колокола, зовущего к обедне. Царь тяжело поднимается и, взяв посох, медленно шествует к двери, волоча за собой наполовину упавший с широкого плеча охабень, расшитый золотом и драгоценными камнями. «Тиран московский носит на своем подоле годовой торговый оборот своего государства», – с вежливым и насмешливым удивлением писал на родину английский посланник. У двери Иван сбрасывает охабень одним движением плеча и остается в грубой черной рясе, такой же, в какие наряжаются к этому часу все его опричники.

Выйдя на дворцовое крыльцо, он ищет взглядом Арину, желая рассказать, как улажено дело ее подопечной – ведь с Фуниковой обошлись так мягко лишь потому, что ей покровительствовала юродивая. Иван, суровый блюститель монастырского устава, пошел даже на подлог, единственно возможным путем возвращая в мир беглую инокиню. Но Арины, постоянно дежурящей у царского крыльца, сегодня почему-то нет. Не видно ее и на паперти, не оказывается и в храме. Царь раздосадован и не может сосредоточиться на молитве. Он часто оглядывается, отыскивая взглядом юродивую, и, видимо, беспокоится все сильнее. Переходы от милостивого настроения к гневу у него стремительны, как у избалованного, распущенного ребенка, и в такие минуты он, совсем по-ребячески, мало склонен к логике. Идя в собор, Иван уже представил, как эффектно завершит дело Фуниковой. Это должно произойти на паперти, где все и началось, в присутствии тех же свидетелей, а главное – Арины. Что он скажет ей, что ответит юродивая? Это решится на месте, но сама сцена должна быть внушительной и поучительной, как он любит. И вот сейчас беспокойная фантазия Ивана, не получившая желанного удовлетворения, разыгрывается все больше, мысли принимают иное, опасное направление. Опальная и, несомненно, виновная хотя бы в побеге Фуникова помилована и награждена; не будет ли это ложно истолковано его врагами? Много врут, что юродивые чуть не помыкают царем – не докажет ли он этого своим приговором? Решение о помиловании было принято лишь затем, чтобы побаловать Арину, но той, кому предназначался подарок, нет, и царь, не встретив благодарности в обмен на свою милость, негодует… Пока еще не зная точно на кого.

А Даша, ничего не подозревая ни о царской милости, ни о вновь нависшей угрозе, тем временем забавляется, набрав соломы и кидая ее пучками в испуганную крысу. Даша топает на крысу ногами, та затравленно мечется по камере, не находя выхода, а девушка, увлеченно посмеиваясь, безжалостно преследует ее. Она довольна, что нашла себе игрушку и что, оказывается, есть еще на свете кто-то, для кого и она, Дарья Фуникова, грозна.

Глава 14

После того как Татьяна закончила свой рассказ, обе женщины некоторое время молчали. Ирма с непроницаемым видом смотрела в окно, водя по контуру губ кончиком длинного заостренного ногтя. Ее синие глаза, уже начинавшие утрачивать свое губительное очарование для противоположного пола, потемнели и сузились, что всегда было признаком дурного расположения духа. Татьяна молча ждала приговора, но на сей раз – не себе. Это было единственным, что утешало ее в это утро – она никак не виновата в случившемся. Наконец Ирма перевела на нее скорбный взгляд и веско изрекла:

– Бардак.

– Натуральный, – мрачно подтвердила Татьяна. – Ты веришь этой гадалке хоть на грош?

– Верю на тысячу. Она мне своими советами когда-то кучу денег спасла.

– Значит, быть мне свекровью этой ведьмы!

– Ну почему, постой. – Ирма поднялась из-за стола – разговор происходил на кухне – и отошла к плите, занявшись приготовлением кофе. В гостях у подруги она чувствовала себя как дома и в кухонных шкафах ориентировалась так же молниеносно и безошибочно. – Ты драматизируешь. Во-первых, свадьба – это же не будущее, а скорее совет…

– Люблю такие советы, – бросила Татьяна.

– А во-вторых, может, она и не ведьма.

– Если бы… – Татьяна вовремя остановилась – с языка чуть не сорвалась фраза «если бы у тебя самой был сын». – Мне она не нравится, и все!

– Ну, почему? – Ирма не сводила взгляда с турки, поставленной на крохотный огонь. – Я ее рассмотрела, она красивая… Эффектная во всяком случае, – поправилась она, почувствовав, что переборщила с оценкой. – Говоришь, живет и работает в Германии? Молодец… И квартира у нее хорошая – ты же там была, сама видела. Нет, не торопись расстраиваться.

Татьяна изумленно уставилась на спину подруги, целиком погрузившейся в созерцание пенки на кофе.

– Да она замужем, если ты меня слушала!

– Ну и что? – безжалостно парировала Ирма, снимая турку с огня и разливая кофе в крохотные чашечки – лиловые, вызолоченные изнутри. – Квартиру-то приобрела до брака? Если до – она целиком ее. Разведется, если они с Димой друг друга любят, где жить – уже есть, а там будет видно.

– По-моему, ты уже имена их будущим детям придумываешь! – вспылила Татьяна. – И между прочим, этот кофейный сервиз мне подарила на день рождения Люда!

Ирма помедлила, затем, пожав плечами, отпила маленький глоток. На ее лице четко читалась целая проповедь в честь здравого смысла, и никакие чашечки ничего тут изменить не могли. Марфа была эффектней Люды, успешней ее в карьере, судя по квартире – богаче… И самое главное – она БЫЛА, а не пропадала неведомо где – вот что сказала бы Ирма удрученной подруге, однако предпочла, чтобы та успокоилась сама. Татьяна залпом выпила кофе, обожглась, поморщилась и вытерла выступившие на глаза слезы.

– Эта девка забрала его под каблук. Вот что хуже всего.