Обратный отсчет

С Любой было удобно. Никаких тебе прелюдий и увертюр, никаких приличных поводов: в любое время, по первому намеку, в какой угодно обстановке, форме и позиции. При этом вела себя она очень корректно, ни разу не намекнула на свои особые отношения с шефом, при людях держалась подчеркнуто вежливо и официально и никогда не манкировала своими служебными обязанностями. В общем, не женщина, а клад, во всех отношениях!

Наедине, правда, «клад» достаточно часто высказывал свои нехитрые женские мечты:

— Больно тонкая твоя, хлипкая… Глядишь — не сегодня-завтра помрет… Возьмешь тогда замуж?

Лев Карлович только посмеивался над Любиной наивностью. Он прекрасно разбирался в психологии и видел ситуацию насквозь. В сутках двадцать четыре часа, двенадцать из них он проводит рядом с Любой, а пару — совсем рядом, причем регулярно. Она в своем начальнике души не чает, готова умереть ради него, раствориться в нем без остатка. Так что это нормальное желание, свойственное каждой приличной женщине, — выйти замуж за любимого человека. А то, что он уже семейный, — это, на ее взгляд, всего лишь досадное недоразумение. Это временно. Жена-то у него и в самом деле бледненькая, хиленькая, тоненькая, как тростинка. Если за Любой поставить, то и не увидишь ее…

Поэтому Лев Карлович даже не морщился по поводу этих бредовых мечтаний и на такие беспардонные высказывания реагировал адекватно:

— Если помрет (тьфу три раза!), не дай бог, конечно… Тогда, разумеется, возьму! Ты же у меня золото. Где я еще такую себе добуду?

Потом был короткий период неизбежных капризов: уже в стадии нормализации, когда все вроде бы устоялось. Люба нашла съемную «конспиративную» квартиру, где можно было по-человечески заниматься прелюбодеяниями и при этом чувствовать себя в относительной безопасности, не озираться постоянно на дверь. То ли из-за перемены обстановки, то ли просто потому, что после этого время появилось свободное, не надо было бежать на рабочее место, — но стала Люба мечтательно вздыхать:

— Ребеночка хочу от тебя… Чтоб такой же умный был, добрый, красивый… Ты даже представить себе не можешь, как я этого хочу!

Лев Карлович понимал, что и это заявление — не что иное, как очередное нормальное проявление женской сущности. Нет ничего естественнее, чем природой обусловленное желание иметь дитя от любимого человека. Но в отличие от первой декларации (хилая, бледная — скоро помрет), вот эта, вторая, при определенном стечении обстоятельств могла иметь далеко идущие последствия…

Несколько раз пропустив такие заявления мимо ушей и, по обыкновению, отшутившись, Сенковский как-то вдруг заметил, что тон при подаче декларации у Любы уже не просто мечтательный, а как-то нездорово нацеленный на некую реальную перспективу. Лев Карлович вовремя встрепенулся и понял, что это дело следует немедля пресекать на корню, причем самым решительным образом.

— Вот что я тебе скажу, голубушка… Еще раз услышу, и мы с тобой расстанемся. Ты меня поняла?

— Господи, Левушка! Да что ж ты такое говоришь-то…

— Я тебя очень люблю и готов ради тебя на многое. Но не забывай, что у меня есть семья. Семья — превыше всего. В общем, чтоб я этого больше не слышал, ты поняла?

— Поняла…

— А если, не дай бог, что-то надумаешь… Не прощу! На ошибки и случайности скидок не будет — ты у нас медик, во всех этих вопросах разбираешься прекрасно.

Люба долго молчала, потом, тяжело вздохнув, сказала с подкупающей покорностью:

— Хорошо… Прости, родной, больше ну буду…

Ну и умница. За пять месяцев изучила шефа вдоль и поперек, знает: Левушка — человек слова, сказал, как отрезал. На этом держится, за это все его и уважают в первую очередь. Если скажет, что завтра взорвет атомную бомбу, значит, можно сразу приступать к обустройству подземного убежища, даже не вдаваясь в подробности — где возьмет да как взрывать собирается. Сказал — значит, взорвет, и все тут…

Однако обиду, судя по всему, затаила. Недели две у них не было никаких отношений, кроме сугубо деловых, — Люба стала как-то строже, сразу взяла официальный тон и по окончании рабочего дня торопилась домой, ссылаясь на какие-то возникшие у родителей проблемы. А чуть позже, уже в конце октября, попросила двухмесячный отпуск на свое содержание.

— А ты, никак, обиделась, голубушка? — искренне удивился Сенковский. — Ну давай, выкладывай, что я опять сделал не так?

— Да ты тут ни при чем, — Люба вдруг всхлипнула. — Просто нянька моя плохая, а ходить за ней некому…

Тут она окончательно расплакалась, и Сенковскому пришлось приводить ее в чувство. За все время он впервые видел плачущую Любу — дивчина-то задорная, заводная, всегда в приподнятом настроении, магнетически заряжающим всех окружающих. Поплакав, Люба рассказала, что у них стряслось.

Нянькой красавица-казачка звала свою бабку по отцу, которая воспитывала ее, когда родители мыкались по дальним гарнизонам. Живет бабка в какой-то станице на Кубани, случился у нее тяжелый инфаркт, сделали операцию (Люба отдала все деньги, которые накопила за последние три года), и теперь она почти что полный инвалид — еле двигается. В город переезжать отказывается наотрез, собирается помирать в родном доме. Врачи говорят, что организм у бабки в принципе здоровый и месяца за два она может поправиться. Но вот именно сейчас ухаживать за ней некому: муж помер от алкоголизма, младший сын — конченый алкаш, дочь замужем в дальней станице, у самой пятеро детей и скотина (не муж — скотина, а просто парнокопытные животные, которые кормят всю семью), старший сын, отец Любы, сам инвалид, мать за ним неусыпно доглядывает. А младший брат Любы — человек добрый, но опять же алкоголик в последней стадии и тунеядец. Какая-то нехорошая наследственность по отцовской линии, что ли: все женщины рода — кровь с молоком, работящие да умные, а мужики с каким-то изъяном.

А у бабки полное натуральное хозяйство: огород, свиньи, куры, колодец, печь топится углем и дровами.

Сенковский, естественно, Любу отпустил, дал зарплату за два месяца вперед и премию и сказал, чтобы ехала спокойно, ни о чем не заботясь — место ее будет зарезервировано, хоть на два месяца, хоть на год. Между тем по тем временам это было довольно обременительно для Льва Карловича. Империей тогда еще и не пахло, держать должность при таком большом объеме работы, да еще и платить деньги регулярно отсутствующему сотруднику мог позволить себе далеко не каждый преуспевающий коммерсант.

В два месяца уложиться не получилось: бабка поправлялась медленно, а бросить ее в таком нестабильном положении — значит обречь на верную гибель. Люба звонила раз в неделю из райцентра, докладывала, как у нее идут дела. Сенковский три раза посылал ей деньги переводом, выражал желание приехать лично, чтобы решить возможные проблемы с медикаментами и врачами. Выражал искренне (просто по Любе соскучился), но прекрасно понимал, что выехать в такую даль не сможет — работы в тот период было столько, что пришлось даже отказаться от выходных.

Люба тоже все это понимала и успокаивала шефа: бабка вредная, чужих терпеть не может, так что не стоит ее травмировать. Мы уж тут как-нибудь сами, все вроде решается помаленьку, прогресс место имеет, скоро совсем оклемаемся…

Приехала Люба через четыре месяца, в середине февраля. Похудела, вроде бы даже повзрослела, не ко времени загорела, окрепла и как-то странно похорошела. А в больших влажных глазах ее поселилась какая-то загадочная уверенность и спокойствие…

Впрочем, Сенковский это не анализировал и даже не обратил внимания на выражение глаз своей любушки: до того был рад ее возвращению, что даже на какое-то время всю работу забросил. И был у них опять медовый месяц — говорят же, разлука способствует…