Обратный перевод
Шрифт:
Такой усвоенный внутрь нигилизм дает в литературе возможность бесконечного разнообразия разного рода человеческих образов и характеров, погруженных в свою самотождественость, совпадающих с самими собою, при всех мыслимых и немыслимых внутренних противоречиях (это тогда уже противоречия «мира» — внутреннего мира личности), являющих свою самодостаточность и самозавершенность, в этом смысле цельных и следующих своему закону, а при этом столь же естественно вписанных в мир человеческих отношений. Этот последний, мир человеческих отношений, мир собственно реальный, исчерпывает собою все, что дано человеку.
Ясно, что такая реальность и такое разумение человеческой личности соответствует реализму середины XIX века, который утверждает такой образ действительности и строится только на его основе, — этот реализм тем скорее осуществляется в национальных литературах, чем меньше связывает ее язык традиции, чем меньшим авторитетом он пользуется. Следует обратить внимание на
Вернемся к нигилизму — он в своей вторичной жизненно-практической форме (укорененности внутри всегда своего психологического мира) не требует ничего кроме некоторой минимальной реалистичности взгляда на жизнь. Таковая и становится прежде всего типичной. Такую реалистичность литератору надо было осваивать. Так, самый симпатичный из всех «нигилистов», какие появляются в экспозиции рассказа Гуцкова — это Эберхард Отт. О нем говорится: «Он не был ни поэтом, ни мечтателем. Никогда не чувствовал он в себе влечения к идеальному взгляду на жизнь. Мечтал он всегда в сфере практического. Он видел всегда только мир обязанностей, забот, трудов, жертв. Он был совестлив в движении своей мысли» (233: 11–15). Можно быть уверенным, что даже сам Гуцков не заметил связи между такой позицией и новым (вторичным) нигилизмом: в общие и заранее всем заданные ценности уже не верят, и они в сущности не нужны, как только оказывается, что личность вполне владеет собой и своим, что она суверенна — теперь она вправе выносить свои решения, причем ее «совестливая мысль» может не иметь ничего общего с каким-либо пафосом отрицания, с имморализмом, с демонстративным попранием общепринятых норм, с чем-то показным и с чем-либо «собственно» негативным; негативность и «ниги-листичность» — это тут давно уже произведенные «акты», которые утратили какую-либо актуальность, а «посюсторонняя» личность порождена и уже «поставлена на себя». Значит, Ничто таких ценностей, которые вот сейчас и здесь отрицались бы, — для нее лишенное всякой актуальности и хорошо забытое прошлое. Теперь осталось только одно — отвечать за себя и выносить свои решения. Как беспринципность тотального и «равнодушного» отрицания, нигилизм для такого персонажа, как Эберхард Отт, вообще уже не существует. «Отрицание» же, как, скажем, выражение некоторой социально-критической позиции, для него возможно и всегда конкретно. В такой личности прежний нигилизм совершенно расточился, а новый, вторичный, отразился в практичности интересов. Все положительные качества такой личности — это исключительно ее качества, и на той же почве может существовать личность с совершенно иными качествами, равным образом возросшими на до конца взятом «внутрь» нигилизме.
Очень любопытно в рассказе Гуцкова то, что в его (основательно проваленной) сцене суда и для обвинителя, и для ответчика Бог выступает не как, собственно, то, во что они веруют, но как имя для того непонятного, что совершается в истории как посюстороннем. «Бог потряс самые основания исторической жизни и самый мозг наших костей» (прокурор — 265: 40–41); «Кто хранит затвор, кто отпирает и запирает его, как не божество <…>?» (Вингольф — 267: 13–14). Бог — это и отсылка к другому языку, и, „на новом языке, знак са'мого непонятного, и не более того. Третий же оратор, Отт, ссылается на внутреннюю «исчерпанность» (268: 23), или утомленность, как на фундамент того нигилизма, который выявляется уже через различные дифференциации новой общей — нигилистической в своей подоснове — позиции.
Короче говоря, Гуцков в своем рассказе сообщил много ясного и неясного о нигилизме, но все его повествование в целом — это беллетри-стически-публицистическое свидетельство современника о превращающемся нигилизме — о том, который на глазах своего наблюдателя обретает новую (обобщенную) сущность и вместе с тем уходит глубоко внутрь личностно-человеческого. Такие свидетельства, при всех их недочетах, — они никогда не бывают ведь всей правдой — на вес золота.
К сожалению, в некотором предварительном рассмотрении гуцков-ских «Нигилистов» пришлось отвлечься от фабулы повествования, от роли в ней символа «кольца», от связи фабулы и рассуждений, от соединения
двух пластов повествования и т. п.Надо заметить, что Гуцкову не пришлось пользоваться словами «нигилизм» и «нигилист* слишком часто, — весь его текст стоит под знаком «нигилизма» как анализируемого явления [21] .
Феномен нигилизма обрисован у Гуцкова весьма многогранно. Сейчас я перечислю некоторые из проявившихся у него смыслов нигилизма:
[21]
Остается указать места, где встречаются основные относящиеся сюда слова (почти все они приведены в тексте выше):
Нигилист — 261: 41; 264: 6; 268: 23; 269: 4, 18;
Нигилизм — 208: 26; 252: 23;
Ничто — 196: 15, 16;
Nichts der Welt — 271: 32,
К последнему примеру: Nichts der Welt — это найденный здесь термин, это — та «скука», «тоска», l’ennui, Langeweile, которая проходит через европейскую культуру с XVIII века и вот теперь позволяет назвать себя и так– , такое «мировое ничто» есть сложение тоски-скуки с осознанием тщеты-суеты мира и весьма новым переживанием-рефлексией пустоты бытия — вот именно такое «ничто» и преследует хорошо устроившегося в жизни бывшего нигилиста Константина Ульрихса.
1) «нигилизм» как свободное самоопределение человека (которое может вступать в противоречие с реальностью жизненных отношений между людьми и в этом отношении выступать как абстрактный принцип);
2) «нигилизм* как самоутверждение — во что бы то ни стало;
3) «нигилизм» как демонстративное заявление своей позиции — перед обществом, перед большинством, — иногда с намерением шокировать окружающих;
4) «нигилизм* как идея (женской) эмансипации;
5) «нигилизм» как отражение определенного научного сознания — с просматривающейся а) материалистической и б) естественнонаучной основой;
6) «нигилизм» как сведение высшего к низшему, животному, к рефлексу (морали, веры и философии — к «абдоминальным рефлексам»);
7) «нигилизм» как естественность поведения — вопреки нормам и конвенциям;
8) «нигилизм» как система поведения, — в частности, с маркированными признаками поведения, отличающегося от нормы; в качестве одного из таковых выступает курение (189: 1; 188: 40; см. также 252: 11–14: «Она [Фрида] вырывала из рук мужчин сигары, чтобы пеплом их прималевывать усы маленьким божкам из известняка, расставленным кое-где среди клумб»);
9) «нигилизм» как утверждение нового в противовес старому и отжившему и своего рода культ нового («Для этих счастливчиков все старье! Даже Амур!» — «Вообще все, что думает, прежде чем действовать!» <…> «Мы все для них старье* <…> «Мне оно теперь очень хорошо известно, это самомнение нигилизма!» — сказала она [Герта]*, 252: 18–23).
Таковы девять смыслов нигилизма. Разумеется, новый, вторичный, обобщенный «нигилизм» не находится в ряду этих девяти, так как относится к иной перспективе рассмотрения самого феномена. Как нам уже известно, в этой, исторической, перспективе в рассказе различаются «предреволюционный» нигилизм, сохраняющий некоторую «идеальную» установку (отрицание во имя чего-то), и нигилизм «послереволюционный», — отрицание, «проваливающееся» внутрь личности и во всяком случае не спрашивающее ни о каких «ценностях».
Однако, по всей видимости, самое любопытное, что можно сказать о нигилизме в рассказе Гуцкова, заключается в следующем, — в нем отсутствует ясная память об исконном нигилизме, о нигилизме рубежа веков, о нигилизме в его фихтеански-жан-полевской фазе. Едва-едва в одном риторически-отмеченном месте (268: 6) всплывает старый мотив «творения из ничего», который сопровождал историю «нигилизма». Такое забвение первоначального нигилизма есть свидетельство внутреннего саморазвития нигилизма. Он перешел в практическую фазу и плохо помнит свою историю.
В романе Гуцкова «Рыцари Духа» («Die Ritter vom Geist») [22] , находим такое же новое понимание «нигилизма» при тех же рудиментах прежнего (т. 1, гл. 1, 1850): речь идет о «политическом нигилизме» — «<…> мне политический нигилизм все-таки приятнее лицемеров, скользких как угри, приятнее филистеров-доктринеров <…> Но и нигилизм никуда не годится <…> Из ничего не бывает ничего. И нигилист приводит мир в хаос, как и эгоист-фразер». Если же спуститься еще на 15 лет, то в романе Гуцкова «Валли» мы застаем совсем иное состояние проблемы: героиня, которой по чисто умозрительному замыслу писателя пришлось заняться также и критикой религии, создает такой текст о Ничто, который отражает в себе разные линии традиций, — и линию жан-по-левского экзистенциального отчаяния, и линию фихтеанского «нигилизма», и еще многое иное (в духе протестантской неологии), чем счел возможным обременить его писатель, — и, следовательно, хорошо помнит о своих началах:
[22]
Gutzkow K. Die Ritter vom Geist. Bd. 1–9. Leipzig, 1850–1851. См. о романе: Martini F. Deutsche Literatur… (См. прим. 7–6). S. 412–419.