Обречен тобой
Шрифт:
– А кровянистые выделения?
– М-м-м?
– Есть ли кровянистые выделения?
– Я не знаю, – шепчу. – И не могу проверить. Мы в пути. Да и что это изменит?
– Вик, просто посмотри, – вмешивается Тарута.
– Это ничего не изменит! – ору. – Мы посреди гребаной трассы!
– Мы вам перезвоним, если что-то выясним, – чеканит Мир, обрывая связь. Дыша, как загнанное животное, кошусь на его руки, с силой сжавшие руль.
– Почему так? – сиплю.
– Прекрати. Не сдавайся, слышишь? Ничего еще не случилось!
Еще нет. Но я же чувствую, нет, я знаю, что случится. За что?
– Может, они чувствуют, что ты их не хочешь?
– Кто тебе это сказал?! Какого хуя, Вика?!
– А что, я ошибаюсь?
– Да! Ужасно ошибаешься. Ты слышишь?!
– Слышу!
– Хорошо. А теперь возьми себя в руки и перестань трястись. Так ты делаешь только хуже.
– Я этого не контролирую! – повторяю в который раз.
– Контролирую я! Успокойся! Сейчас же. Я тебе когда-нибудь врал?
– Столько раз! – смеюсь сквозь слезы, некстати вспомнив его обещания завязать со своими командировками.
– В этот раз я говорю правду. Все будет хорошо, Вик. Слышишь? Я рядом. Все будет хорошо, малышка.
Не отрывая взгляда от белеющей ленты трассы, Мир перехватывает мою ладонь и переплетает наши пальцы. На контрасте с моими ледяными его руки кажутся ненормально горячими. Я впитываю их тепло, его жизненную энергию… Я и впрямь практически не трясусь, поймав странный дзен. И потому отчетливо улавливаю тот момент, когда из меня что-то вытекает…
– Нет… – шепчу.
– Что, Вик?
– Нет! Только не это. Пожалуйста…
И пофиг мне уже на стеснение. Извернувшись ужом, стаскиваю с себя штаны вместе с бельем. Включаю долбаную подсветку. Смотрю вниз. В ужасе зажмуриваюсь и медленно поднимаю ресницы, ловя диковатый взгляд Мира. А дальше… Дальше я толком ничего и не помню. Кажется, он сказал, что до больницы осталось каких-то семь километров. Только что это меняет?
Когда мы подъезжаем к нужному корпусу, нас уже ожидает бригада врачей. Мир вытаскивает меня из салона, будто я ничего не вешу, усаживает в инвалидное кресло и не отходит все время, пока длится осмотр. Кажется, у него звонит телефон. Но Тарута не отвечает и, наверное, ставит тот на бесшумный, потому что потом я не слышу никаких посторонних звуков, кроме писка приборов и стука одного крохотного сердечка.
– … вы меня слышите, Вика? С девочкой все хорошо. Конечно, вам придется провести какое-то время в стационаре, пока риск сохраняется, но…
Бла-бла-бла… С девочкой. Это же значит, что наш сын погиб?
Вцепившись в руку Мира, ловлю его странный нечитаемый взгляд. Он смотрит так… давяще, так невозможно давяще, боже!
– Прости… – шепчу я, слизывая с губ катящиеся по лицу слезы. – Прости, что тебя в это втянула. Что не смогла по-другому, да. Только так, эгоистично. Прости, что тебе пришлось пройти через это.
– Глупости, малышка. Слышишь? Заканчивай убиваться. Подумай о нашей дочке, да? Нам ее беречь нужно.
– Да…
Да! Но я не могу сосредоточиться на этом, как бы он не просил. Мысли невольно утекают к погибшему сыну. Как же так? Почему? Он был такой сильный, такой красивый… Как папа. Я же его видела, я слышала, как бьется его сердечко. И считала пальчики на снимке УЗИ, который для нас заботливо распечатали.
–
Вика!– Уйди!
– Соберись, пожалуйста, малышка. Я знаю, что это нелегко, понимаю, но ты должна, слышишь?
– Знаешь? Ты? Да вы же со своей Леной спали и видели, чтобы это случилось! Ну, ты доволен? Теперь доволен?! – визжу я как бесноватая. Не думая о том, насколько это несправедливо, просто тупо не справляясь с болью. Круша все и вся на своем пути… Ничего не оставляя. Выжигая напалмом ненависти.
Кажется, мне вкалывают успокоительное. Потому что я, во-первых, ничего больше не помню, а во-вторых, умудряюсь уснуть. И сплю так сладко, что пришедшему на обход врачу приходится постараться, чтобы меня разбудить.
– Все хорошо. Вы, главное, не волнуйтесь. Процент выживаемости второго плода довольно высок. Мы уже обсудили это с вашим мужем…
– У меня нет мужа. У меня никого вообще нет, – шепчу я и, чтобы уж поставить точку в этом невыносимо изматывающем разговоре, произношу: – Это все? Тогда я вернусь в кровать.
Растерянный доктор кивает. А я, как и сказала, укладываюсь, накрываясь с головой одеялом.
– У тебя есть я. Ты всегда можешь на меня рассчитывать, – слышу за спиной некоторое время спустя.
Глава 24
Новый год я встречаю в опустевшей больнице. Все, кто могли, разъехались по домам, чтобы провести новогоднюю ночь с родными и близкими, а меня не отпускают. Слишком мало времени прошло с момента гибели моего мальчика – меньше суток. А значит, еще сохраняется риск для второго плода. Тут уж не до собственных хотелок и праздников… Настроение вообще не то. Многочисленные поздравления, сыплющиеся на телефон как мусор, выглядят чистой насмешкой. Особенно потому, что поздравляют меня в основном заказчики и деловые партнеры. Из близких – объявляется лишь Наташка. Но я не говорю ей о том, где нахожусь и почему, чтобы еще ей не испортить праздник.
Отвечаю всем стандартной отпиской.
Чтобы отвлечься, забираюсь в приложение маркетплейса и бездумно скролю ленту. Нейросеть отлично понимает, какие товары мне предлагать. Среди всевозможной новогодней атрибутики, заполонившей прилавки к праздникам, а теперь продающейся с огромными скидками, проскальзывают игрушки для самых маленьких, одежда для грудничков и всякая нужная мелочь.
Разглядывая очередной комбинезончик с оленьими рожками, с улыбкой тянусь, чтобы тот отложить. В моей корзине сто семьдесят восемь позиций. Машинально листаю вниз, чтобы обновить в памяти планируемые покупки, и замираю, будто от удара под дых. Потому что в ней половина вещей отложена для моего мальчика.
Глубже дышу, надеясь справиться с болью. Вот только дыхательная гимнастика ни черта не помогает. Эмоции подкатывают к горлу криком, но я выпускаю их по-другому – швырнув телефон в стену. Чего только не переживал мой айфон, но такого удара даже он вынести не в силах. С болезненным удовольствием смотрю на то, что от него осталось. Вот и хорошо. Давно надо было. И никаких тебе поздравлений. Дурацких открыток и прочего дерьма. Поскуливая, забираюсь в кровать. Накрываюсь с головой одеялом и даю себе команду уснуть, когда мой покой нарушают.