Обреченность
Шрифт:
— Что это, Гельмут?.. Ты куда-то уходишь?
Генерал вскочил с места и чуть не порезался — задрожали руки.
— Ингеборд... Я делил со своими казаками хорошее время. Теперь я должен делить с ними плохое. Может быть, я смогу помочь, взяв часть приписываемой им вины на себя. Я поеду к моим казакам. Прости...
Она помогла ему собраться. Он покрутил в руках свой наградной «Вальтер ПП». Подумал, надо ли брать с собой оружие, ведь все равно придется сдать. Но не смог пересилить себя. Оружие давало иллюзию защищенности. Он переставил предохранитель на боевой взвод, сунул оружие в кобуру.
Жена
Она всхлипывала:
— Почему-то я была уверена, что ты вернешься к своим казакам, — говорила она. — Что рано или поздно ты вернешься к ним.
— Я не хотел возвращаться,— отвечал Паннвиц. —Но иначе нельзя.
— Ты береги себя, Гельмут!.. Будь осторожен!.. Постарайся вернуться к нам живым!..
И он говорил ей, зная, что говорит неправду:
— Я вернусь. Я буду стараться вернуться... но ты же знаешь, я солдат, мое дело держать руки по швам и быть верным присяге. А там как получится.
Гельмут фон Панвиц поступил так, как ему подсказывала его офицерская честь. Он вернулся в село Мюллен, где находились его казаки. Все вместе жили в здании бывшей школы.
В близлежащих селах - Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и офицеры штаба.
26 мая 1945 года генерал фон Паннвиц со своим штабом и находившимися рядом казаками, был арестован.
В тот же день фон Паннвиц передали советской стороне в Юденбурге, где его допрашивал советский майор войск НКВД Серов-Серин-Мещеряков и титовские следователи.
Он мог бы остаться в английском плену, но отказался и добровольно предпочел быть выданным в СССР, чтобы быть вместе со своими казаками.
За несколько часов до сдачи англичанам Гельмут фон Паннвиц успел отправить одного из своих офицеров со своими личными вещами и последними словами любви к жене.
* * *
Анна Булдыгина не была казачкой. В голодные двадцатые приехала в Ростов, жила как все.
Работала на фабрике, мужа посадили в тридцать пятом. Освободился перед самой войной. Вернулся с чахоткой, недолго проболел и умер. Детей не было. Во время оккупации она мыла полы в управе и ушла в отступ вместе с беженцами.
Она лихорадочно переворачивала на сковороде жареную картошку.
Костенко, одетый в штатский костюм и шляпу, молча стоял в дверях, и Анна худыми жесткими лопатками через кофту чувствовала его взгляд. Она робела, руки дрожали от страха и напряжения, дрожал на затылке пучок жалких волос.
Она знала этот взгляд, помнила. Точно также смотрели те, в тридцать пятом году, перед тем как забрать мужа.
Она сильно потела, и этот запах перебивал запах дешевых духов и жареной картошки. Изо всех сил она делала вид, что взгляд за спиной ничего не значит, к ней не относится, что она только торопится скорее сготовить ужин. Шипел в керосинке огонь, шкворчало подгорающее сало. Выпивший казак шатался по коридору напевая и вскрикивая:
Вот умру я, умру — похоронят меня.
И никто не узнает где могилка моя.
Вот умру я, умру — похоронят меня.
И никто
не узнает где могилка моя.И когда животный смрад ее пота стал невыносим, превратившись в мутный туман страха, она обернулась и почти шепотом тягуче спросила:
— Ну—ууу?
— Где Ленка, любовница Шкуро. Как мне ее найти? Говори быстро и тихо.
— Я позову казаков. Они тебя разорвут.
Костенко распахнул пиджак, чтобы женщина увидела торчащую из-под ремня рукоятку пистолета.
Его голос его был тих и вязок, как в лагере перед дракой.
— Не выеживайся, сука!..
На лице женщины отразились страх и душевная нерешительность.
— Ну иди, иди потрох рваный, к своей поблядюшке. Третья дверь направо.
— Ша! — прервал ее Костенко.
– Разговор окончен,
Его встретила молодая рыжеватая женщина, в ситцевом платье, поверх которого на плечи была накинута шерстяная кофта. Ее лицо слегка портило жесткое и презрительное выражение.
Увидев перед собой незнакомого человека она попятилась назад, рот приоткрылся, на лице промелькнула тень мгновенного испуга.
— Вы, Лена?
Девушка внимательно смотрела на Костенко. Так, что его мгновенно пробрало.
Поверил сразу, что такая могла увлечь старого рубаку Шкуро. Были в ней черти.
— Да, это, я...
И отвела глаза, будто сама почувствовала льющийся из них блуд.
Костенко чувствовал опасность. Сейчас деваха кликнет казаков и они порвут его здесь на ленты, не поможет и оружие. Но не говорить с ней прямо было невозможно. Нужно было довериться.
— Вы должны нам помочь. Мы знаем, что у вас очень близкие отношения с Андреем Григорьевичем Шкуро. Предлагаем вам возможность заработать прощение перед Родиной.
Молодая женщина задумчиво смотрела вверх, поджав тонкие губы. Она думала.
Через несколько дней генерал-майор Доманов пригласил Шкуро на ужин.
В пять часов утра 27 мая Андрей Григорьевич вернулся. Он был пьян, в черной черкеске и в блестящих сапогах. Женщины уже были у плиты, готовили еду, кипятили белье. Генерал сел на табуретке в кухне, громко высморкался и заплакал.
— Предали меня Доманов и сука эта, Ленка, — кричал он. — Вчера напоили и сдали англичанам, дали час на сборы. Сейчас меня заберут и передадут Советам. Меня, волка Шкуро, передадут Советам… Меня, Шкуро, Советам…
Генерал бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. Через час в его комнату зашли два английских офицера.
Шкуро закрыв глаза сидел за уставленным грязной посудой столом.
Лицо его было мрачно. Мокрые от слез усы поникли.
Генерала вывели на улицу, посадили в автомобиль и увезли в Грац.
Утро было свежим. Пряно пахли травы, роскошным раскинувшиеся под ногами.
На следующий день генерала Шкуро вместе с другими генералами отправили в Юденбург.
* * *
Группа британских солдат захватила лошадей, пасшихся на лугу неподалеку от Лиенца. Это заметили казаки и доложили атаману Доманову. Тот вызвал к себе сотника Лукьянова.
— Мне доложили, что британцы забрали казачьих лошадей. Я в это не верю. Это же ведь британцы, культурная нация! Знаешь анекдот о воспитанности англичан?