Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

– Мы - к вам...
– начал было Макухин, берясь за свою высокую шапку из каракуля.

– А-а... это на вокзале там... Узнал!
– раздул ноздри старик, не поднимая руки к лохматой куньей шапке.

– Как его здоровье?.. Ради бога!..
– молила Наталья Львовна; маленькая котиковая шапочка непрочно держалась на правой стороне ее прически, готовая упасть.

– Здоровье?.. Как масло коровье!..
– очень зло поглядел на нее Асклепиодот.

– Вы сейчас от него? Вам что-нибудь сказали?.. Ради бога!..

– Сказали-с... От него, от него-с!.. Но видать его не видал: не допустили... Родного дядю не допустили, - может быть, вас допустят... Вы ему кто приходитесь, Илье?..

Он говорил шумовато, как всегда, и выныривал шеей из воротника шубы после каждой фразы.

– Если вас, дядю, не допустили, то меня, значит, и подавно!.. Значит, он очень плох, Илья!.. Боже мой!

И как-то сами собой покатились по ее щекам частые слезы.

– Сказали: "Особых причин для беспокойства нет"... Так буквально сказали, - смягчился старик, следя за ее слезами, как они катились по щекам и падали.
– Буквально именно так: "особых причин"... Неособые, поэтому, остаются... Одну пулю, изволите видеть, нашли на диване, другая в шубе застряла, а третья - собачка - в нем...

– В нем?..

– Но сидит, однако, под кожей: нащупали... Сегодня достанут...

– Ну слава богу!..
– перекрестилась Наталья Львовна.

– Слава богу!.. И я точь-в-точь то же сказал... А вы, стало быть, с моим племянником хорошо знакомы?

– Еще бы!.. Я!..

– У-г-у... Та-ак... Да вы уж и с этим, с Алексеем-то Иванычем проклятым, не знакомы ли?

– И с ним знакома...

– Так вот через кого, стало быть, племянник-то мой...
– приготовился сказать что-то ядовитое очень Асклепиодот, но Наталья Львовна перебила его, как будто сожалеющим тоном:

– Не через меня, - нет!.. Не через меня!..

А Макухин в этот самый момент вспомнил наконец, где он видел этого шумоватого старика раньше, и сказал медленно:

– Как будто видал я где-то вашу личность... Кажись, судно одно мы с вами не поделили в Керчи: вы его под хлеб фрахтовали, а я под камень...

– А-а, хлюст козырей!..
– вдруг дружелюбно хлопнул по плечу Макухина старик.
– "Николая" у меня перебил, помню!.. Ну, хорошо, что не грек!.. Поэтому я тогда уступил: вижу, - свой!.. А греку ни за что бы не дался... Помню!..

Но вдруг еще что-то, видимо, вспомнил, потому что добавил, спохватясь:

– Надо мне тут в одно место слетать...

И, повернувшись к одному из корпусов, вдруг пошел не прощаясь, даже не кивнув шапкой.

– Когда же... Когда же его можно увидеть?
– крикнула вслед ему Наталья Львовна.
– Сегодня нельзя?

Старик остановился на полушаге, стал вполоборота и отозвался вполголоса, но едко, метнув в нее селезневый взгляд:

– А вам какая же экстренность сейчас его тревожить?.. Раз "особых причин", сказано, нет, - увидитесь в свое время.

И Наталья Львовна поклонилась ему почтительно, опять сказавши:

– Ну, слава богу, что нет!..

Это потому, что вспомнила она вдруг очень ярко разбитую ее пулей розовую лампадку и кошку с задранным кверху стремительным хвостом.

И Макухину сказала она кротко:

– Ну что же, поедем?
– и пошла к воротам, но когда дошла уже, прокричал ей вслед Асклепиодот:

– В хирургическом отделении!.. В этом корпусе - второй этаж!.. А приемный день - четверг!.. В три часа!..

И, обернувшись на его крик, еще два раз подряд поклонилась ему Наталья Львовна почтительно, как девочка, и безмолвно.

– Теперь куда же? В тюрьму?.. Как там Алексей Иваныч бедный... Он, наверное, там уже?
– спросила Наталья Львовна Макухина, когда отъехали они от ворот больницы.

Макухин отозвался:

– Подождем денек, - зачем спешить... Алексею Иванычу теперь сидеть долго: успеем.

– Долго?.. Как долго?

– До суда... сколько там, пока следствие... Полгода... может быть, год.

– Си-деть до су-да го-од?
– испугалась она и заглянула ему в лицо, не шутит ли.

– Сидят люди!.. Ну, раз, конечно, раненый поправится, суд ему гораздо легче будет.

– Да ведь он и сам болен!

– На суде разберут.

– А теперь?.. Надо поехать к адвокату!..
– вспомнила Наталья Львовна и добавила:

– Как же это: на суде разберут, а до суда целый год сидеть?

– Да ведь раз он на такое дело шел, - должен же он знать и... и думать, что сидеть - не миновать потом!..

– Ничего он этого не знал... и не думал!

Повернул к ней все лицо в пушистых подусниках Макухин и, улыбаясь, но не осуждающе или насмешливо, а как взрослые детям, сказал:

– Значит, выходит, - вам их обоих жалко: Илью, - этого своим порядком, а Алексея Иваныча - своим?

– Что это?
– не поняла она.

– А вот дядя его, старик этот, он Алексея Иваныча, похоже, ненавидит, - объяснил Макухин.

– Он ненавидит, а я жалею, - догадалась она.
– Да, мне жалко... очень... Я ведь его понимала очень... Когда он мне говорил про свое, я его понимала... Я ведь только не знала, что это - Илья!.. А вам не хочется к адвокату?

– Мне? Макухин улыбнулся длинно, чуть отвернувшись.
– Чтобы такого несчастного бросить на произвол, - это, я думаю, даже неловко... я и сам хотел попробовать, - нельзя ли его на поруки взять.

– Хотели?.. Правда?..
– схватила его за руку Наталья Львовна и добавила, глядя ему в глаза: - Илью я люблю, а того, Алексея Иваныча, понимаю...

– При извозчике не надо так!
– вдруг около самых губ ее шевельнул своими губами Макухин, но тут же продолжал громко:

– Я думаю так: доедем сначала до гостиницы, спросим, где какой адвокат получше... Город чужой, - кого мы тут знаем?.. Правда?..

А она отозвалась:

– Но беспокойство, значит, очень вредно Илье, - очень вредно... И что это значит: "особых причин для беспокойства"?.. То есть он может не умереть теперь, но через два, через три дня?.. Через неделю?.. Вы знаете, - ведь может быть заражение крови, - и тогда что?

Извозчик (он был парный, как все в этом городе) доехал в это время до городских окраин и спросил, обернув яркое, ражее лицо:

– Куда будем ехать?

Макухин решительно ответил:

– В "Бристоль"...
– и добавил хозяйственно, кивая на правую лошадь: Засекает левой ногой.