Обречённые. Том 1

Улыбнулся Мэтхен, осклабился Жуха Свин, скупо хихикнули Дудоня, Клеопатря и Хрюк. И только Отшельник улыбаться не умел — не с его клювиком проделывать такие фокусы. Но взгляд единственного глаза потеплел. Спокойный, мудрый, знающий, что и как делать… Так, по крайней мере, казалось.

— План неплох, — произнёс он. — А если в кого-нибудь попадём, или задавим в суматохе?

— Так лучше кого-нибудь, чем всех, — твёрдо ответил Жуха. — Я — за, мои парни тоже.

Загомонили и остальные. С самого Сафонова народ сидел тише воды, ниже травы, только постанывали, когда особенно сильно трясло, раненые. Только раненый малыш не просыпался, только тихое посапывание, заглушаемое мотором, говорило, что он жив. Но теперь, когда предстояло реальное дело… Позволяющее избежать то, что было в их родном посёлке…

— Значит, так. В город заходим с запада, со стороны комбината, — показывая на монитор навигатора, начал Ярцефф. Остальные склонились над картой. — Особое внимание бараку с краниками. Увижу, что кто-то решил на дармовщинку побухать — вышибу мозги. Всем всё понятно? Далее…

Они влетели в город глубокой ночью. Рёв мотора, отчаянные вопли, стрельба из двух десятков стволов, свет фар и лязг гусениц, вставшее над бараком с краниками зарево, от которого тянулись огненные ручейки разлившегося пойла… Добавляли суеты и местные — после первых выстрелов они выли, вопили, выпрыгивали из окон, разбегаясь, куда глаза глядят. Правда, было их немного — Мэтхен надеялся, остальные уже покинули посёлок. Вышло знатно.

Оправдались и другие надежды: на заводе обнаружился огромный резервуар с синтетическим дизтопливом. Ярцефф вставил шланг прямо в резервуар, и не успокоился, пока не закачали полный бак, да ещё навесные, да ещё пару бочек взяли внутрь. Дышать в битком набитой кабине стало вовсе нечем, да и спать теперь было возможно или друг на друге, или по очереди. Зато горючего теперь хватит до Москвы. Даже останется запас — если придётся петлять, путая следы, или воевать.

— Теперь куда? — спросил Дудоня. Старания Отшельника плюс мутантская живучесть сказались: бывший механик-водитель шёл на поправку. Только левый глаз на заднем лице, вместе с височной костью выбитый пулей, было не вернуть. Отшельник утверждал, ещё немного, и он сможет бегать и стрелять, а уж водить новую машину… Ну, её ещё надо освоить, всё-таки не танк.

— Почему бы на эту площадь не заглянуть, с памятником? — предложил Ярцефф. — Время есть, мы быстро справились. Интересно же, кто он был. Может, ещё можно прочитать…

— Точно, поехали, — одобрил Мэтхен, чутьё учёного подсказывало: он на пороге сенсации. Может, как у раскопавшего Трою Шлимана! Жаль, негде опубликовать результаты. Но ведь самое интересное для исследователя — открытие, так?

Ехать было недалеко. Пересечь неглубокую речушку вброд — мост давным-давно обвалился, — миновать полуразрушенный, с разрисованными всякой похабщиной стенами клуб и церковь, миновать ещё пару полуразрушенных кварталов — они пострадали во время ночных метаний «Брэдли» со стрельбой. Наконец, дома остались позади. Машина замерла на краю небольшой, неестественно аккуратной для мёртвого города площади. Жуха заглушил мотор, бывший танковый экипаж выбрался наружу. Остальные последовали за ними, но от броневика отходить не стали.

Держа автоматы наготове, путники двинулись вглубь площади.

Площадь? Скорее, сквер. Многочисленные деревья, порода которых из-за мутаций не просматривалась, скрежетали чёрными безлистыми ветвями, кусты превратились в жутковатый колючий бурьян, с некоторых колючек свисали мутные желтоватые капли яда. Но даже в таком, запущенном и жутковатом виде, площадь бросалась в глаза. И Мэтхен, и Ярцефф изумлённо рассматривали непривычно чистые, не замусоренные аллеи, ведшие в центр площади. Кто-то не поленился даже убрать слизь, обнажив вымощенные серым кирпичом дорожки и аккуратные бордюры. Расколотых кирпичиков, отсутствующих бордюрных плит не видно — за площадью явно следили. Уже одно это после полутора лет в Подкуполье казалось невероятным: мутанты не стали бы заниматься такой ерундой.

И это ещё не всё. В центре площади аллеи соединялись с одной, окружавшей невысокий холмик. На нём и стоял памятник солдату ушедшей в небытие страны. Плита с надписью тоже не валялась у подножия, как на спутниковом снимке, а была заботливо прислонена к постаменту. Сделанная сразу после ракетного удара спутниковая съёмка успела устареть.

Когда-то, в ныне забытые времена, к памятнику носили цветы, потом их носить стало некому, потом не стало и самих цветов. Перед памятником жарко горела налитая в закопчённый таз синтетическая солярка. Под порывами ветра пламя с гудением колыхалось, бросая густой чёрный дым то на памятник, то в сторону стоящих у огня мутантов. Трое держали здоровенный, литров на тридцать, бачок баланды. За их спинами стоял сгорбленный старичок с абсолютно голой, даже без бровей и ресниц, бугристой головой. Рук было пять, зато нога — одна… Нет, всё-таки две, но срослись так, что не разделишь. Перемещался старик, держа в нижней паре рук самодельные костыли из ржавых автомобильных бамперов. Он шёл за спинами парней, тащивших бачок, скрежетали по камням костыли, и толпа, заполнившая аллею до самых ядовитых кустов, почтительно расступалась. Толпа благоговейно молчала. Взгляды были направлены на памятник — и на идущих к нему местных. Похоже, это были знаменитости.

Бачок с баландой парил, её разогрели, не скупясь, на таком же импровизированном костре. По подкупольским меркам — немыслимая, просто кричащая роскошь. Хорошо, что синтетическая еда не имеет ни вкуса, ни запаха — иначе аромат свёл бы голодных путников с ума.

— Что они делают? — изумлённо спросил, сам не зная у кого, Ярцефф. Мэтхен сам не мог понять, что происходит, и зачем вся эта суета? Тут что, свадьба? Но всё оказалось много интереснее. Старик взошёл на площадку перед постаментом, на которой горел таз с горючим. Почтительно, но без подобострастия, преклонил обнажённую голову перед памятником.

— Прими от нас дар, Командарм, — произнёс старик. — Лейте.

Повинуясь резкой, как выстрел, команде, подручные приподняли бачок с баландой. Синтетическая жижа лениво полилась в таз с пылающей соляркой, забыто запахло подгоревшей пищей. И, словно это послужило сигналом, жрец запел. Слова были незнакомы Мэтхену, зато в них сквозь века звенела чистая, незамутнённая священная ярость:

Метели пеплом снег заметали, Дымилась от крови свежей земля. Их четверо в кольце врагов оставались — Три воина смелых и Командарм.  …Кровавый рассвет отворил врагу двери, Лавиной по нашей земле шла беда, Отчаянье грызло нас, руки слабели, Казалось, с врагом уже не совладать. Войной на нас двинулись многие страны — Сперва далеко отступить нам пришлось, Казалось, усилия наши напрасны, Останется нам лишь бессильная злость… Сказал Командарм: «Наши жёны и дети, Лицом побледнев, все нам в спины глядят, Пусть прокляты будем все мы навеки, Врага если мы не погоним назад! Кто хочет, чтоб дети его в мире жили, Кто верит, что смелость берёт города, — За мной!» — И на битву с врагом поспешил он, И в битвах жестоких врага побеждал».

— Я понял, — вдруг прошептал Мэтхен. Раньше ни о чём таком он не слышал, но Подкуполье всегда щедро на сюрпризы. — Это же храм, точнее, святилище. Этот на костылях — жрец. А памятник вроде идола, ему жертву приносят.

— Мать моя женщина, — пробормотал Ярцефф. Фанатики не были предусмотрены планом. Хрен их теперь разгонишь, а новоявленное божество вряд ли защитит почитателей. — Кстати, а кто такой командарм?

— Я так понял, командующий армией…

— А-а, генерал, значит, русский. Нет, ты посмотри, чего придумали… Они сами-то знают, что он человеком был?

— Думаю, этот, старый, знает. А вообще, по-моему, правильно. Если погибший за свою родину не достоин почитания — кто достоин?

И слёзы смертельным свинцом застывали, И ненависть рвалась огнём из стволов: Ушёл Командарм с войском в дальние дали, За землю свою, ту, что помнит отцов. Там битва гремела не день и не месяц, Там огненный ливень хлестал по лесам…  …Осталось их четверо, даже не десять: Три воина смелых и Командарм. У них не осталось ни сил, ни патронов, И ранен в тяжёлом бою Командарм. Враги подбирались к нему осторожно: Врагам было страшно, как никогда. «Сдавайся! — они Командарму кричали. — Живым-то быть лучше, пусть даже в плену!» Встал он — устал, бледен и окровавлен: «И радость, и честь умереть за страну!» Сказал он слова — и, рукою не дрогнув, К виску горячий поднёс пистолет…  …На земле, где пролилась кровь героя, Говорят, маки растут много лет. А врага — гнали сквозь кровь и сквозь пламя, Смертью за смерть отплатили сполна. К нам Командарм возвратился в металле, Чтобы была под защитой страна.

Ярцефф, Мэтхен, бывшие посельчане слушали, закаменев лицом. Слова песни, наверняка очень старой, оказались злободневными, как сводка фронтовых новостей — казалось, они родились только что, уже на этой войне.

— А ведь всё так и было, — тихо произнёс Мэтхен. — Я вспомнил, это было во время Второй Мировой — тогда Первую Атомную так называли. Мы считаем, что Англия выстояла против Гитлера один на один, а Америка его победила, но на самом деле в войне участвовала и Россия. Вот одним из русских генералов, воевавших с немцами, Ефремов и был. Судя по той книжке, генерал-лейтенант Ефремов командовал 33-й армией. Он действительно попал в окружение, правда, не с тремя бойцами, а со всей армией. И действительно застрелился, чтобы не сдаться в плен. А воевал именно в этих местах.