Обретение Родины

Летчик описывает широкий круг над темными облаками, и Балинт снова видит, как неторопливо снижаются газетные листы. Сейчас они где-то впереди, но уже глубоко под машиной. Медленно, очень медленно плывут они к земле.

Луна из черных туч переползает в жиденькую, бледную, разлохмаченную тучку с бахромой по краям. Она пронизывает ее своим светом, и несколько бликов, скорее угадываемых, чем видимых, падают на газетные листы, уже приближающиеся к намеченной цели. Теперь эти неуклюжие птицы кажутся серебристыми.

Луна вновь исчезает. Запрокинув голову, Балинт смотрит вверх, в темное, беззвездное небо. Потом опять переводит глаза вниз, на землю, хоть и затемненную, но продолжающую мерцать сотнями земных звезд. Свет этих скудных, тусклых звездочек притягательней и теплей ослепительного сверкания гордых небесных светил!

«Погрузить землю в беспросветный мрак нельзя! Нет, нельзя! Этого никогда не будет!»

Балинт на секунду закрывает глаза, и ему начинает казаться, что он сам камнем падает вниз, все ближе и ближе к земле…

Вот сброшена с самолета третья, потом четвертая, наконец, последняя, пятая кипа газет. Сейчас самолет уже далеко от того места, где ветер впервые подхватил на свои крылья листы «Венгерской газеты». Но Балинту чудится, что они все время кружатся на одном месте. И лысый майор продолжает всматриваться вниз, стараясь угадать, где же приземлятся эти его послания землякам.

Небо черно. Земля вся в звездах.

Оттуда, с испещренной звездами земли, густо взлетают к темному небу розовые и бледно-лиловые нити — это вражеские зенитные батареи нащупывают самолет. Они ищут ту самую машину, в которой, закрыв глаза, сидит майор Балинт, в то время как перед его мысленным взором проносятся картины чреватого борьбой и богатого победами будущего.

2. Там, где прошли гитлеровцы

Было около трех часов ночи. Работа к этому времени закончилась, печатный станок отстукал седьмой номер «Венгерской газеты».

Типография помещалась теперь не во Львове. Когда линия фронта вскарабкалась вверх, на северные и северо-восточные склоны Карпат, и передовые полки Красной Армии во многих местах достигли гребня горной цепи, редакция «Венгерской газеты» перекочевала в затерявшуюся меж гор деревушку. Сюда нельзя было захватить ни львовской типографии, ни дворца Радзивиллов.

В долине, неподалеку от северного въезда на Лаваннейский перевал, стоял старинный женский монастырь. Здесь имелась небольшая типография, владелец которой разорился. Тогда ее приобрел монастырь, чтобы печатать молитвенники и священные писания. До издания книг дело, правда, не дошло, зато торговцы и трактирщики из соседних городков стали снабжать монастырь заказами на всяческие рекламные проспекты, меню и счета. Таким образом, приобретенная по дешевке допотопная типография приносила даже кое-какой доход. Когда Галицию оккупировали немцы, монашки спрятали свой печатный станок. А теперь, узнав, что для Красной Армии требуется типография с латинским шрифтом, отрыли закопанный в землю станок и наборные кассы и сдали их напрокат газетчикам. В монашеских кельях нашла приют и редакция «Венгерской газеты».

Типографский шрифт оказался очень бедным, он позволял одновременно набирать всего две газетные полосы. Таким образом, газету приходилось делать в два приема: сначала набиралась и печаталась первая и четвертая полосы, затем набор рассыпали и вновь набирали уже вторую и третью, внутренние. Работать в таких условиях было бы нелегко даже в том случае, если бы редакция располагала пятью-шестью наборщиками. А между тем Балинт смог взять с собой из Львова только двух бывших военнопленных.

Один из них, Даниэл Бажик, наборщик из Мишкольца, был глух. Перед тем как он попал в плен, в последний проведенный им на фронте час, рядом с ним взорвался ящик с ручными гранатами. Чудо из чудес, что Бажик вообще остался жив, не получив даже ни одной царапины. Но зато он совершенно оглох, и общаться с ним приходилось только письменно. Анна Моцар раздобыла где-то грифельную доску с мелом, и все указания Бажику давались исключительно при помощи этой доски. С потерей слуха Бажик стал постепенно отвыкать и от речи: получив какое-нибудь задание, он отвечал на него письменно.

Второй наборщик, Имре Ларенц, попал в плен вместе с Бажиком. На фронте они дружили, а в редакции «Венгерской газеты» дружба пошла врозь. Возможно, Ларенца злило, что Бажик предпочитает переговариваться с ним на бумаге. С тех пор как оба стали набирать и печатать газету, Ларенц вечно сетовал на Бажика.

Майора Балинта не особенно беспокоило, что наборщики бранятся между собой. Если им нравится, пусть себе продолжают, какое, дескать, мне дело. Анна Моцар держалась на этот счет иного мнения и часто стыдила обоих наборщиков, стараясь их примирить.

Женский монастырь представлял собой двухэтажное каменное здание с массивными, метровой толщины, стенами и узко прорезанными окнами с решеткой из частых железных прутьев. Дубовые ворота тоже были обиты железом. Внутри был лабиринт узких, извилистых, мрачных коридоров и тесных, с высокими потолками келий. Кровлю здания венчали две остроконечные башни.

Монастырь стоял в неширокой котловине, затерянной среди Карпатских гор. Странные истории рассказывали о нем окрестные жители. В былые годы сюда совершали настоящее паломничество сначала польские паны, а впоследствии еврейские лесопромышленники. Являлись они всегда не с пустыми руками и при посещении святой обители обычно оставались в ней на ночлег.

Особо поучительные истории из жизни обитательниц монастыря поведала в порыве гнева некая молодайка-украинка, у которой Анна Моцар вырвала из рук яростно сорванный с головы какой-то затворницы монашеский убор. Молодайка была рослой, с румяным лицом и льняными косами, щеголяла она в высоких красно-коричневых сапожках и белой домотканной вышитой рубахе. На ее полной красивой шее тройным рядом голубели бусы. В наказание за драку с монашкой Анна заставила ее вычистить двенадцать пар сапог.

Что касается монашки, которая успела плюнуть в лицо молодайке еще до того, как та сорвала с нее монашеский чепец, то в качестве штрафа ей досталось мытье всей скопившейся в редакции грязной посуды. Посуды, кстати, оказалось не так уж много, о чем Анна чрезвычайно жалела.

Молодайка выполнила свое задание с ворчаньем и злостью, но вполне добросовестно. По ее манере чистить сапоги было сразу видно, что солдатские привычки ей хорошо знакомы. Счистив грязь, она, прежде чем начать наводить блеск на сапожные головки, щедро на них наплевала, видимо усвоив простую солдатскую истину, что сапоги от этого приобретают особый глянец и прочность. Покончив с работой, бабенка мило распрощалась с Анной Моцар примерно в таких выражениях:

— Вы вот тоже расквартировались аккурат у этих самых… преподобных схимниц… Могу сказать, кто они такие!.. Перед войной съезжались к ним купцы со всей Галиции, а во время войны — немцы. Теперь, значит, подошел ваш черед. И как только рожи у них со стыда не сгорят!

Монашка выразила свое мнение о противнице гораздо спокойнее, но зато куда более основательно:

— Эта баба все три года денно и нощно обслуживала немцев. За это ей и землю-то дали. Двадцать четыре хольда.

Анна доложила об этом Балинту.

Лысый майор, который, сбросив китель, корпел в это время над передовицей для очередного номера газеты, выслушал ее рассказ с заметной досадой. Когда Анна замолчала, он закряхтел и совсем уж по-штатски почесал затылок.

— Ну и как же? — приставала к нему Анна. — Что теперь предпринять?