Обретение Родины

— Весь этот пейзаж… зимний московский пейзаж… таков, — вновь первый нарушил молчание Бори.

Он чувствовал горечь во рту, он должен был во что бы то ни стало заговорить.

— Таков… — продолжал он, указывая рукой на стекло машины, за которым густо падали снежинки. — Трудим даже подыскать сравнение!

— Вот именно, — угрюмо буркнул Кери. — Оставь меня в покое!

Полковника чрезвычайно мало интересовали и снегопад, и сказочная красота скорее угадываемого, чем видимого сквозь снежную завесу города. Мозг его лихорадочно работал. Он искал объяснения тому, что произошли с графом Штормом. Сначала мелькнула мысль, что генерал-лейтенант тронулся в уме, еще, будучи на родине, в Венгрии, и эта скрытая форма помешательства прорвалась наружу только сейчас. Но нет, такой довод вовсе его не успокаивал, ведь он всегда знал графа Шторма как крепкого, здорового человека, спортсмена. Может, это нечто венерическое, следствие застарелой болезни. Да, остановиться следует именно на таком объяснении.

— Конечно, это наказание за грехи молодости! — убеждал себя вслух Кери. — Сколько раз говорил я ему, еще до войны, чтобы он лечился. Не послушал доброго совета — и вот результат. Видишь, Бори? Вот результат.

Кери умолк. Он уже больше не чувствовал себя несчастным. Он строил новые планы, внутренне решив как можно быстрее установить связь с американской разведывательной службой. Такая мысль заставила его почти по-детски рассмеяться.

Бори с удивлением на него воззрился.

Сразу по приезде Бори доложил Фараго о результатах поездки, и тот немедленно созвал внеочередное заседание МВК. Оно было коротким, и, как только закончилось, Бори отправился к Яношу Вёрёшу пригласить его от имени МВК на ужин к Фараго. Вёрёш приглашение принял.

За ужином Фараго как временный правитель предложил ему пост премьер-министра. Свое согласие на это предложение Вёрёш обусловил двумя вещами: во-первых, он примет на себя не только пост премьер-министра, но и портфель министра обороны; во-вторых, Бела Миклош в новый состав правительства не войдет.

Фараго нашел оба условия вполне приемлемыми. Телеки и Сентивани присоединились к его мнению.

После ужина был составлен новый список правительства:

Премьер-министр и министр обороны — генерал-полковник Янош Вёрёш, начальник генерального штаба.

Министр иностранных дел — чрезвычайный посланник Домокош Сентивани.

Министр культов и финансов — граф Геза Телеки, профессор.

Министр внутренних дел — штабс-полковник Кальман Кери.

Министр земледелия и торговли — майор Денеш Бори.

При составлении списка Бори предложил сделать уступку «демократическим вкусам» русских и снять аристократический титул графа перед именем Гезы Телеки.

— Чепуха, Бори! — вспылил Фараго. — Будешь много болтать — отнимем у тебя министерский портфель!

Новые изменения состава венгерского правительства в адресованном Советскому правительству меморандуме Сентивани обосновал тем, что, как стало известно, Шторм не венгр по происхождению. Он не венгерский аристократ, а немецкий имперский граф.

* * *

Когда МВК действительно выдвигал кандидатуру Белы Миклоша на пост премьер-министра, сообщить об этом ему самому Фараго не счел нужным. Зато теперь он хотел сразу же после ужина направить к Миклошу Бори с поручением информировать генерала, что на заседании МВК якобы возник вопрос о выдвижении его кандидатуры на пост премьера. Но после долгой дискуссии было решено от этого отказаться.

В спорах о личности Миклоша, конечно, никто не вспомнил о том человеке, с кем сейчас так много общался генерал, — о старшем лейтенанте Олднере. О нем членам МВК было известно только то, что это тихий, весьма симпатичный, с хорошими манерами молодой советский офицер, который — конечно, имея на это соответственный приказ — всюду сопровождает Миклоша и, несмотря на большую разницу в чинах и возрасте, беседует с ним с такой непосредственностью, как будто они товарищи детства.

Но члены Венгерского комитета даже и не подозревали, что совсем незаметно двадцатилетний старший лейтенант Олднер превратился в наставника пятидесятичетырехлетнего генерал-полковника. По-видимому, и сам Олднер не смог бы сказать, где и когда началось перевоспитание Миклоша. Несомненно одно: это стало приносить известные плоды. Старший лейтенант Олднер оказался отличным домашним учителем, хотя Миклош отнюдь не был прилежным или способным учеником.

Как-то за ужином, через два-три дня после приезда в Москву, Миклош пожаловался на бессонницу, на то, что ему долго приходится ворочаться в постели, прежде чем удается уснуть. Олднер посоветовал генералу брать на ночь книгу и немного почитать перед сном. Миклош принял его совет без особого энтузиазма, но предложенную книгу, которую Олднер извлек из своего вещевого мешка, все-таки взял. Это была единственная книга, пронесенная с собой молодым старшим лейтенантом через все превратности войны: полное собрание стихов Шандора Петефи.

— Петефи? — поморщившись, переспросил Миклош. — Читал я его когда-то школяром. Знаю, что он писал стихи, но, какие именно, давно позабыл. Господин правитель очень не любит Петефи и не раз, помнится, говорил мне о том, какой позор для Будапешта ставить подобному человеку памятник.

На следующее утро Бела Миклош приветствовал старшего лейтенанта Олднера такими словами:

— А ваш Петефи пишет не так уж плохо.

В тот же день генерал-полковник впервые изъявил желание посетить Московский зоопарк. На прогулке он снова заговорил о Петефи. Стихи произвели на него более сильное впечатление, чем он смел себе в том признаться. Миклош спросил у Олднера, как он думает, что делал бы сейчас Петефи, будь он жив.

— Он стал бы коммунистом, — не колеблясь ответил Олднер. — Писал бы о социализме и, пожалуй, больше всего о разделе земли.

— Раздел земли, раздел земли! — недовольно проворчал Миклош. — Всюду только о нем и слышу. Скажите, Олднер, какой смысл так много говорить о разделе земли? Не думаете ли вы, что ее от этого прибавится?

Старший лейтенант не дал прямого ответа на вопрос генерала, а просто привел статистические данные о распределении земельной собственности в Венгрии.

— Положение, конечно, не совсем справедливое, — согласился Бела Миклош. — Но мы же для того и начали эту войну, чтобы добыть для мадьяр новые земли.

— Так не проще ли, ваше высокопревосходительство, не легче ли и безопаснее, а главное, справедливее искать для венгерского крестьянина земли не на Украине, где в лучшем случае ее можно добыть, разве что на насыпь для могильного холма, а разделить поместья Эстергази, Габсбургов, Паллавичини, Венкхеймов и Карои? Не украинская земля нужна венгерскому крестьянину! Если даже допустить, что Хорти сумел бы выиграть войну, земли от этого у венгерского крестьянина все равно бы не прибавилось и судьба его не облегчилась.

— Вместо войны куда безопаснее было бы жить в мире. Тут вы, старший лейтенант, безусловно, правы… Но должны же вы признать, что, отняв землю у Эстергази, вы, таким образом, и их превратите в безземельных… В чем же тогда польза от раздела?

— Разрешите, ваше высокопревосходительство, ответить вам на вопрос вопросом. Что выгоднее и полезнее для Венгрии: чтобы двадцать пять — тридцать тысяч нищих крестьянских семейств получили такое количество земли, какое нужно для того, чтобы иметь возможность прожить на ней по-человечески и воспитать своих детей, или чтобы дюжина герцогов и герцогинь Эстергази могла по-прежнему продолжать есть с золотых блюд и отсылать в стирку свое белье в Англию? В результате раздела одних лишь поместий Эстергази землю получить могли бы целых тридцать тысяч крестьян. А сколько еще в Венгрии, помимо Эстергази, таких же герцогов, графов, баронов, сколько прочих, нетитулованных помещиков!