Обрученные с Югом
Шрифт:
— Сработало, — говорю я.
— Что у тебя?
— Письмо. Ни слова от руки. Все буквы вырезаны из газет и журналов. В верхнем правом углу страницы нарисована жаба.
— Милое письмецо.
— Написано: «Счет один ноль. Копы идиоты. Ты идиот. Я никогда не издевался над детьми. Они любили меня. На следующей неделе начинается охота на жаб».
— Это все? А подпись есть?
— Да. Один из лучших его автографов, очень тщательно нарисован. Улыбающаяся рожица, на щеке слеза.
— Красные чернила или лак для ногтей?
— Ни то ни другое. Мне кажется, это кровь.
В самом деле, экспертиза в тот же день показала, что кровь Шебы По послужила краской для последнего рисунка ее отца.
В понедельник, 11 сентября, состоялись похороны Шебы По в соборе Святого Иоанна Крестителя на Брод-стрит. Монсеньор Макс бледен, он тяжело переживает потерю, но не может не испытывать
Живя в тихой заводи, в Южной Каролине, я плохо представлял себе, какое тлетворное воздействие культ знаменитостей оказал на Америку. Поклонение приняло самые болезненные и причудливые формы. Собственными глазами я смог в этом убедиться на похоронах Шебы По, когда пять тысяч человек осаждали собор, требуя, чтобы их впустили. Это поклонники Шебы, которые приехали подчас издалека — из Сиэтла, из Мехико-сити — выразить свое соболезнование и расписаться в одной из семи книг для гостей. Они стоят в очереди, желая оставить в книге свои преувеличенные, сентиментальные восторги в адрес «любимой актрисы». Взрывоопасную толпу перед собором контролируют силы полиции во главе с Айком. Тревор решил, что сопровождать гроб будем мы — Айк с Бетти, Найлз с Фрейзер, Молли и я. Мою мать он попросил везти его кресло-коляску и сидеть рядом с ним в церкви. Тревор, раздавленный смертью сестры и той ролью, которую сыграла его безумная мать, напоминает призрак. Когда мы поднимаем гроб Шебы по ступеням в церковь, я опасаюсь, что толпа сметет и растопчет нас.
— Я только дотронусь до гроба! — визжит какая-то девушка.
— Мы тоже имеем право посмотреть на нее! — кричит другая, а толпа все напирает и напирает.
— Да уж, отличная идея, — устало шепчу я Молли.
Начальник пожарной охраны отсекает от толпы тысячу счастливчиков, которым дозволяется пройти в собор, но тот и так уже переполнен, по центральному нефу можно пройти с трудом. Мы вшестером занимаем места в первом ряду и не скрываем слез. Экспедиция в Сан-Франциско на поиски Тревора сделала нашу дружбу глубже и прочней, чем когда-либо даже в юности. Она сплотила нас. Соединяющие нас узы стали нерасторжимыми и теперь определяют личность каждого до конца жизни. Шеба вернулась в Чарлстон и попросила нас о помощи, и мы все, не колеблясь, сказали «да». Но своей поездкой мы разбудили затаившиеся до поры темные силы и теперь готовимся предать земле женщину, которая позвала нас в путь, на запад, вместе с ней. Во время похорон мы едва не теряем сознание и держимся друг за друга, как за спасательный трос.
Монсеньор Макс бесподобен, он ведет церемонию величественно, у него актерское чувство сцены. Его голос чарует, колдует, завораживает, и я ничуть не сомневаюсь: он ни на миг не забывает, что его восхищенными зрителями являются голливудские знаменитости.
— Монсеньору Максу нет равных в Америке, — шепчет моя матушка.
Я вынужден признать, что в его осанке есть нечто королевское.
Первый раз мы испытываем удивление, когда Уорми Ледбеттер поднимается с места и подходит к алтарю, где монсеньор Макс подводит его к большой Библии в драгоценном переплете. Уорми читает отрывок из посланий апостолов с сильным южным акцентом. Тревор рассказал, что Уорми совершенно потерял голову, когда узнал о смерти Шебы. Он рвал на себе волосы, твердил, что надо было работать с ребятами всю ночь, но поставить сигнализацию. Он мог бы спасти ее — в этом Уорми был убежден, — но не сделал этого и потому виноват в ее смерти. Тревор утешал его, говоря, что спасти сестру не мог никто.
Дочитав свой отрывок, Уорми возвращается на место под беззвучные аплодисменты нашей шестерки. Слезы ручьем текут у него по лицу. Затем выходит Чэд и читает Евангелие от Луки. В его благородном произношении, в мелодичном звучании голоса чувствуется, сколько поколений аристократов внесли свой вклад в этого человека. Интонации у Чэда плавные, уверенные, он читает Евангелие так, словно сам написал его. Возвращаясь на место, он кивает нам — Чэда мы тоже награждаем беззвучными аплодисментами.
Когда наступает момент Святого причастия, Молли хватает меня за руку и спрашивает:
— А мне можно причащаться? Я ведь принадлежу к англиканской церкви.
До меня доходит, что из всей шестерки
я единственный католик, который посещает церковь. Я вопросительно смотрю на монсеньора Макса, и он рукой подзывает нас.— Монсеньор говорит, что все званы на Божий пир, — отвечаю я и веду нашу шестерку к причастию, хотя Айк с Бетти идут неохотно, как и положено образцовым баптистам. Так, подчиняясь мне, Айк с Бетти принимают свое первое причастие на похоронах Шебы. Меня не удивляет, что моя мать, строгая пуританка, бросает на меня один из самых зверских своих взглядов.
Монсеньор назначает шестерых священников епархии, которые приобщат к Святым Дарам взволнованную толпу, собравшуюся вокруг собора. Подняв сияющие чаши, наполненные до краев облатками, они углубляются в людское море. С приближением священника люди успокаиваются, затихают. Теперь до конца жизни они смогут говорить: «А я причащался на похоронах Шебы По в Чарлстоне».
И тут изобретательность монсеньора Макса проявляется в полной мере. По окончании евхаристии он подает знак киномеханику на хорах. Во время обеда для голливудских звезд, который состоялся накануне, монсеньор Макс познакомился с Сидни Таубом, агентом Шебы, и очаровал его. Тауб открыл Шебу, когда ей было восемнадцать, и служил ей верой и правдой в течение всей карьеры. Конечно, Сидни был влюблен в Шебу, но что в этом удивительного — я и сам был в нее влюблен. Сидни собрал все журнальные фотографии, рекламные снимки, кинопробы Шебы, которые только смог отыскать, и смонтировал их. Он хотел показать пленку во время обеда, но монсеньор Макс убедил его, что это нужно сделать в финале церемонии прощания с Шебой.
От первого кадра — Шеба По лучится в расцвете молодости — у зрителей перехватывает дыхание. Неужели женщина может быть так прекрасна, думаю я, глядя на яркие зеленые глаза, золотые волосы, идеальный овал лица, полные губы, на фигуру, выточенную Творцом, явно неравнодушным к женским прелестям. На втором кадре Шеба позирует перед камерой — дерзкая, соблазнительная, новое, свежее лицо Голливуда. На третьем перед нами предстает ангел, затерянный в большом городе. Каждый новый кадр вызывает у зрителей вздох восхищения. Когда Шеба появляется в своей первой эпизодической роли с Клинтом Иствудом, среди публики пробегает приглушенный гул восторга. Шеба, свежая, как лилия, похожая на Мадонну, радостно шагает по улице. Восхищение публики растет по мере того, как на наших глазах лицо Шебы преображается с возрастом. Мы становимся свидетелями ее превращения из девочки в девушку, затем в молодую женщину. Ее красота становится более зрелой, глубокой, выражение лица — мудрее, строже. На последней фотографии Шеба танцует с Аль Пачино в одном из ресторанов Лос-Анджелеса. И снова она светится изнутри, ослепляет, сводит с ума своим загадочным внутренним светом. Только камере под силу запечатлеть подлинный облик этой женщины, лицо и тело, которыми весь мир хочет любоваться снова и снова. И вот последний кадр тает, экран гаснет. Публика ждет, когда гроб водрузят на катафалк.
Наша шестерка занимает свои места.
— Вам, мальчишкам, никогда не понять, как трудно учиться в одной школе с Шебой По… — повернувшись к нам, говорит Молли.
— Молли, мы прекрасно знаем, как трудно учиться в одной школе с Шебой По, — отвечает Найлз с непроницаемым лицом.
Вот и весь обмен репликами, который мы себе позволяем, прежде чем двинуться по нефу к выходу. Думаю, наш разговор пришелся бы Шебе по вкусу.
По дороге на кладбище наступает долгое молчание, которое нарушает опять же Молли, наша вечная наперсница, она пытается смягчить печаль и скорбь. И хотя я прекрасно понимаю ее добрые намерения, все же испытываю досаду, когда она старается переключить наше внимание на последние известия.
— Вы слышали про ураган в Карибском море? — спрашивает она.
— Не было времени смотреть «Новости», — рассеянно отвечает Айк.
— А имя ему уже дали? — интересуется Найлз.
— Да, пару дней назад, — говорит Фрейзер. — Начинается на «X». То ли «Херберт», то ли «Харри». Что-то в этом роде.
— «Хьюго», — поправляет Молли. — Ураган называется «Хьюго».
Это имя мы запомним на всю жизнь.
Глава 27
Герника
Наступает 21 сентября 1989 года. С утра все чарлстонские собаки, охваченные тоской, начинают выть хором, а кошки впадают в полную апатию. Окна больших домов закрыты ставнями — люди готовятся к урагану, который пока за четыреста миль от них. Атмосфера в городе стоит угрожающая, зловещая, она проникает во все дома. В окно особняка на Ист-Бэй-стрит видно, как хорошенькая девушка играет на арфе. Закончив, она встает и кланяется щеголеватым гостям, которые собрались на пир перед ураганом. «Хьюго» разметает этот пир своим мощным кулаком. Уже к завтрашнему утру жители Южной Каролины узнают все об ураганах, об их повадках. Повадках жестоких и беспощадных.