Обрученные судьбой

Всем присутствующим Владислав казался горделивым и полным достоинства, как и положено быть ординату, списывали блеск его глаз за счет тихой радости этому союзу, что несет столько благ и возможностей для обоих родов. Но только единицы из присутствовавших в церкви знали, что на самом деле, это далеко не так.

Бедный мой мальчик, с тоской подумал Ежи в этот миг, заметив это. А потом забыл о том тут же, спеша вслед за молодыми к выходу из костела, чтобы снова окинуть взглядом толпу, выискивая то лицо, что привиделось недавно. Но заметил совсем иное — сплошь покрытое веснушками лицо Петруся, что столкнувшись глазами с паном, тут же стянул с растрепанных вихров магерку.

От холопа Ежи и узнал, что не ошибся, что пани Катаржина действительно в граде, вот только Петрусь не ведает, где пани нынче. Пришлось оставить шляхту, что торопилась в Замок на свадебный пир, и пуститься за Петром в захудалую корчму на окраине Заслава, где нашел только пустую каморку под самой крышей. Но колымага стояла на дворе позади корчмы, и лошади были надежно привязаны к тыну, значит, Ксения все еще в Заславе, не уехала тотчас после венчания. Но куда она подевалась? Ежи снова прошиб холодный пот, он сжал крепко шапку, пытаясь выровнять дыхание. О Бог мой, какая же дуреха! Бродить по местечку, где ее знает едва ли не каждый?!

Ежи прождал Ксению некоторое время, а потом решил возвращаться в Замок. Его отсутствие на пиру непременно заметит и Владислав, и молодой Добженский, что словно репей прицепился к нему после обряда и долго не отпускал от себя, видя взволнованность Ежи. Нет, лишних расспросов он желал. К тому же вдруг Ксения решила в Замок прийти, совсем забыв про осторожность, забыв обо всем в той сердечной боли, что ныне он так ясно увидел на ее лице.

Но нет, и в Замке не появлялась панна во вдовьих одеждах и темном рантухе, заверили его стражники, стоявшие на посту на башне брамы. Это только добавило тревог Ежи, что занял свое место за длинным столом сам не свой. Звучали здравицы, неспешно лилась беседа, раздавался громкий смех. Шляхта веселилась, поднимая бокалы за молодых, что сидели за отдельным столом на возвышении. Смущенно алела лицом молодая жена при откровенных здравицах шляхтичей, глядел свысока на пирующих пан ординат, слегка двинув уголками губ в улыбке, когда встретил взгляд Ежи, когда заприметил того за столом среди гостей.

Недолго позволил себе побыть на свадебном пиру Ежи. Только убрали столы в стороны, только зазвучали скрипицы, и загудели в дуды музыканты, как поспешил он ускользнуть из залы, уйти из Замка в темноту осеннего вечера. В этот раз, когда он поднялся с трудом по крутым ступенькам лестницы, его ждала удача — Ксения была там. Да впрочем, он сразу догадался о том, заметив среди шумных гуляк в зале корчмы обоих своих холопов. Ну и всыпет он им плетей, когда вернется на свой двор!

— Кася, милая, — выдохнул Ежи, знаком показывая Марысе, сидевшей за шитьем при скудном свете свечи, уйти в другой уголок, подальше от панны, что резко обернулась к нему от распахнутого настежь оконца. От тоски в глазах Ксении у него снова сжалось сердце, и он привлек к себе ее, прижал ее голову к своему плечу, не в силах глядеть в эти глаза. — Зачем? Зачем ты приехала?

— Я сама не ведаю, — прошептала Ксения в его плечо, обтянутое бархатом. — Что-то ударило в голову… как чумная, гнала сюда… не ведаю сама, зачем. Ведь того, что хочу, уже не нагнать.

— Я же говорил тебе быть осторожной, — сам того не желая, Ежи вдруг стал резок с ней, захотелось отругать ее, накричать за промахи, что творит. Всего на миг была от края пропасти тогда, когда на площади стояла так смело под взглядом епископа. — Он ведь чуть не приметил тебя!

— Кто? Владислав? — глухо спросила Ксения, по-прежнему не отрывая лица от плеча Ежи.

— Бискуп! Бискуп, Катаржина! — это имя он произнес таким тоном, словно плетью хлестнул по ней, и она вздрогнула в его руках. — Себя не жалеешь, меня не жалеешь — пусть! О дитяти своем подумай! Ведь не дрогнет рука… даже на собственную кровь. Где ты была? Где ты была днем? По городу бродила? Среди местных жителей, что в лицо тебя знают? Слишком мало дней прошло, чтобы они успели тебя забыть.

— Я к кресту ходила, — медленно произнесла Ксения. — Поглядела, как схоронил он меня, как помнит обо мне. Там розмарин лежит… поздние цветы розмарина… Мне пани Крышеницкая тогда сказала, что розмарин — цветок вечной памяти. Это ведь он? Владек, да?

Ежи по ее дрогнувшему голосу распознал плохо скрытую надежду. И верно, Ксения до смерти боялась услышать подтверждение о том, что Владислав забыл так легко, как выходило по словам толстой жены рандаря этой корчмы. Ей отчаянно не хотелось верить, что он мог вот так легко вычеркнуть ее из своей памяти, словно ее и не было вовсе, похоронить за толстым слоем земли все воспоминания о ней вместе в неизвестной ей холопкой, так схожей с ней волосами и фигурой.

Скажи же, умолял, не произнеся ни слова, ее голос, ее облик, ее вцепившиеся в бархат жупана пальцы. Скажи, что он помнит меня, что любит по-прежнему, несмотря на то, что так скоро повел под венец другую женщину, через год после того, как надел тот самый венок из трав и цветов на ее светлые локоны. Скажи, и я все вынесу, покорно буду ждать того дня, когда снова смогу коснуться его, лелеять в себе память о нем. Только скажи!

— То молодой Добженский, — произнес глухо Ежи, разбивая на мелкие осколки ее надежду. И ее сердце, что не выдержало подобного удара. — Прости меня. Но порой горечь правды лучше сладости лжи…

Ксения долго плакала в его руках, выплескивая свои обиды, разочарование, боль, что довелось испытать ныне. Ежи прижимал ее к себе, гладил ладонью неприкрытее рантухом косы, шептал что-то успокаивающее. Он чувствовал через слои одежд, как стал шевелиться вдруг ребенок в большом животе Ксении, испугался, что эти тихие слезы повредят тому, поспешил всучить ей рушник, что подала перепуганная столь долгим плачем Марыся.

— Тихо, тихо, ласточка, не плачь, — шептал он, вытирая слезы с лица Ксении, и та вдруг рассмеялась, взглянув на него и заметив, как смешно двигаются его широкие брови и длинные усы, когда он озабоченно хмурится. Ежи не мог не улыбнуться довольно, заслышав ее тихий смех.

А потом где-то вдали что-то громыхнуло, раскатился над тихими землями, погруженными в темноту приближающейся ночи. Улыбка Ксении застыла на губах при этом грохоте. И тут же, без долгого перерыва, словно не давая опомниться, выстрелила вторая пушка.

«… Такова традиция. Три залпа. Один за мужа молодого, второй — за жену…

— А еще один?

— За их единение… брак действительно заключен, и у рода будет продолжение…»

Словно в подтверждение словам, мелькнувшим в воспоминании, громыхнула со стороны Замка третья пушка, подавая сигнал о том, что пан ординат уединился с молодой женой в спальне. Ксения прикрыла на миг глаза, стараясь гнать от себя мысли о том, что будет происходить в этот час в одной из спален Замка, но только Господь знал, как же тяжело и больно ей было думать о том.

— Ты ведь не собирался говорить Владиславу, что я жива, — вдруг сказала она, высвобождаясь из рук Ежи, отходя от него подальше, но так, чтобы ее тихий шепот был слышен только ему, а не Марысе, что стояла у двери. — Ни раньше, ни ныне, ни в будущем. Никогда! Ты никогда не откроешь ему правду. Если в Адвент на свет появится мальчик, сын Владислава, ты никогда не расскажешь Владеку ни обо мне, ни о дитя, которое он зачал в ту последнюю мою ночь в Замке.

— Нет, не скажу, — произнес Ежи. — Ты сама понимаешь, что коли родится мальчик, то тебе никак не вернуться, не объявиться живой и здравой. Этот ребенок… он будет рожден ранее того, что появится на свет от панны Острожской. А значит…