Обручев

Владимир Афанасьевич к этой стороне жизни был равнодушен. Как в походах он безропотно неделями питался пресной дзамбой и черствыми баурсаками, так и дома довольно безразлично съедал то, что подавали на стол. Кажется, единственно, что он любил, — это колбасу и порой спрашивал:

— Надежда Ивановна, а колбаски не удалось достать?

Елизавете Исаакиевне, хозяйке экономной, но привыкшей хорошо кормить .семью, эти лишения доставляли много неприятных минут.

— Я боюсь, что ты не сыт, Володя, — виновато говорила она.

— Досыта наедаться вредно, Лиза, — отвечал Владимир Афанасьевич. — Из-за стола надо вставать с ощущением, что ты мог бы и еще поесть.

Но Сергей и Дмитрий с их здоровыми молодыми аппетитами отцовской теории не придерживались.

А войне действительно, как говорила Елизавета Исаакиевна, не было видно конца.

Знаменитый «брусиловский прорыв» в шестнадцатом году изменил положение. Русские войска на юго- западе стремительным натиском прорвали австрийский фронт во многих местах на протяжении трехсот пятидесяти километров, взяли больше четырехсот тысяч пленных, вот-вот снова возьмут Львов. Об этой блистательной удаче говорили все, восхваляли героизм русского солдата и военный талант генерала Брусилова. Но такой крупный военный успех другими фронтами не был поддержан, Брусилова не любили при дворе за независимый тон, отсутствие искательства. Так бесчисленные человеческие жертвы оказались напрасными... Стало ясно, что Россия войну проиграла.

А дальше события стали развиваться с невиданной быстротой. Убийство Распутина, смятение двора, смена министров, полный упадок хозяйства... Общее глубокое недовольство правительством, усталость солдат, желание мира во что бы то ни стало...

Владимир Афанасьевич по тысяче неуловимых признаков знал, что в стране ведется тайная умная разрушительная работа, что вера в «батюшку царя» в народе подорвана окончательно, что как солдаты-фронтовики, так и рабочие и интеллигенция готовы к революции.

Он с волнением ждал дальнейших событий и все же был потрясен, когда однажды утром Елизавета Исаакиевна с необычным блеском в глазах сказала ему, что только что говорила по телефону со своей приятельницей.

— Она спросила, знаю ли я новости. Я ответила, что не понимаю, о чем она говорит. Тогда она помолчала и сказала почему-то по-французски: «Il n'y a pas de roi».

— Что? Что такое? Царя больше нет!

Владимир Афанасьевич вскочил и бросился на улицу. Об отречении Николая знали еще немногие, и на жизни города это событие пока не отразилось. Манифест появился на следующий день.

Однако первая радость быстро поблекла. Что Временное правительство руководить страной не способно, очень скоро поняли почти все.

В эти смутные, тревожные дни он получил письмо от сестры Маши. Она писала, что осталась одна. Полина Карловна скончалась.

Давно уже Обручев не виделся с матерью, давно отвык от нее, в путешествиях и трудах утерял отрадное чувство единения с ней, крепкой спаянности, неразрывной близости. Но чтил он ее всегда, и теперь, после горестного известия, встали перед ним картины детства, юности...

Из Томского технологического института Владимир Афанасьевич получил телеграмму. Институтский совет поздравлял его «по случаю поворота жизни страны» и приглашал вернуться к преподаванию. Отрадно было сознавать, что прошедшие пять лет не стерли память о нем, но снова ехать в Сибирь было уже не по силам.

Опального профессора помнили в Сибири. А он помнил своих опальных учеников. Старался разузнать, где они, что делают, иным посылал рекомендательные письма, других устраивал на работу. В Томском технологическом получили его письмо: «Вспомните о Борисе Велине. Он остался без диплома, хотя фактически окончил институт. Пять лет он добросовестно работает как горный инженер, а труд его вознаграждается лишь на пятьдесят процентов».

Письмо Владимира Афанасьевича подействовало. Велин получил диплом об окончании Технологического института.

Но эти приятные события не могли заслонить печального сознания, что «поворот жизни страны» не таков, каким он должен быть.

Сначала Обручев присматривался к новым порядкам и только иронически удивлялся, как много и как патетически говорит Керенский. Многословие и напыщенная театральность всегда претили скромной и искренней натуре Владимира Афанасьевича. А немного времени спустя он уже понял ясно и бесповоротно, что должна произойти другая революция и к власти придут большевики. Только они правильно понимали — народу нужны прежде всего мир и земля.

Но когда это случится, он не знал. Не знали и многие московские жители, почему в холодноватый и тусклый октябрьский вечер по улицам проносится столько грузовиков с солдатами. Люди в шинелях, с винтовками, вплотную друг к другу стояли в машинах. Куда они отправлялись? Неужели на фронт? Но фронта фактически уже не было...

В маленьком театрике на Тверской шел концерт Вертинского. Изысканный Пьерро, раскланиваясь с публикой, высовывал из-за черного бархатного занавеса бледное лицо с трагическим изломом бровей. Работали кинематографы, были открыты рестораны. Правда, кормили там плохо и дорого, но еще находилось немало любителей посидеть за бутылкой вина, послушать музыку. А грузовики, ощетинившиеся штыками, все ехали и ехали, и по улицам, молчаливые, темные, двигались колонны рабочих.

О том, что вооруженное восстание в Петрограде закончилось победой партии Ленина, москвичи уже знали, и большинство о низложенном правительстве Керенского не жалело. Но не всем было известно, что в ночь на 28 октября юнкера заняли Московский Кремль, почтамт и телефонную станцию, что они начинают наступление на центр города, что красногвардейцы и рабочие подготовлены к этому и вооружены.

Бои начались в центре Москвы, продолжались на Пресне, в Дорогомилове, у Никитских ворот, в Хамовниках, Замоскворечье, Лефортове, во всех районах города... Возле ресторана «Прага» на Арбате тяжело ухали орудия, рвались ручные гранаты, трещали выстрелы... Обручев пытался выйти из дома, но вооруженный человек, стоящий на углу, предложил ему вернуться обратно.

Постепенно бои откатывались дальше, кое-где еще раздавались одиночные выстрелы. 2 ноября отряды Красной гвардии заняли Кремль. Пришла настоящая революция.

Владимиру Афанасьевичу не пришлось решать вопроса, за кем он пойдет. Он никогда не принимал участия в политической жизни страны, научная работа поглощала его целиком. Но он очень хорошо знал, для кого работает.

С детских лет он помнил рассказы о дедушке Александре Афанасьевиче — его судили за участие в «Обществе военных друзей». О Николае Николаевиче Обручеве — он отказался усмирять восставших поляков и говорил, что не желает иметь отношение к «братоубийственной войне». А дядя Владимир Александрович, сосланный на каторгу за распространение прокламаций... Тетя Маша, Сеченов, Боков, седой полковник на пограничном посту Тахта-Базар, политические ссыльные в Сибири... О благородстве этих людей не приходится говорить.

И с другой стороны — тупые, по-казенному мыслящие чиновники и сановники... Попечитель учебного округа Лаврентьев, министр Кассо... Жадное и чванное купечество... Оголтелое самодурство золотопромышленников вроде Иваницкого, шествовавшего по коврам, разостланным поверх уличной грязи... Управляющий Ленскими приисками Белозеров...

Все, что он делал в жизни, он делал не для них! Ему было важно, чтобы его преподавание нравилось студентам, а не Лаврентьеву, хотелось, чтобы изыскания на Лене и Витиме помогли нищим шахтерам, а не Белозерову и барону Гинзбургу, он с радостью отдавал бы свои знания таким «дикарям», как добрый Гайса, но не собратьям князя Курлык-Бейсе...