Обручник. Книга вторая. Иззверец

Ушла соседка и Кэкэ встретила водовоза Салакаури, рассудив, что со многими тот мудрыми людьми общается, потому спросила:

– Тамаз! Отдал бы ты сына, если бы он у тебя был, служить в обсерваторию?

Тот сделал несколько выщипов из бороды – признак того, что вопрос его не на шутку озадачил.

– Не знаю, чего там делают, на той самой обсерватории, – ответил водовоз. – Но головою там трогаются, это точно. Я читал, что один нормальный человек пообтирался там год или два, так знаешь чего удумал: на солнце взлететь без крыльев и прочего земного крепежа.

Словом, ничего толком не узнала у него Кэкэ.

Тогда она пошла к Якову Эгнаташвили.

Тот долго смотрел на нее умными еврейскими глазами, потом произнес:

– Не задавай Богу вопросов о Боге.

– Как это понять? – вопросила Кэкэ.

– Пословица такая есть. А привел я ее тебе затем, что в молодости тоже любил о звездах читать и даже глядел на них через увеличительное стекло. Так что ничего нет страшного, что Сосо работает в обсерватории.

Сказала она и то, о чем поведал соглядатай в отношении Сосо к Богу. На что Яков так ответил:

– Великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал: «Самый жизненный вопрос о мире – вопрос о существовании Бога». Пусть Сосо лично убедится, есть ли Всевышний, или это только сказка.

При этих словах Кэкэ пробил озноб. Она не могла и на минуту помыслить о безбожии.

А Эгнаташвили продолжил:

– В Библии сказано: «Не последуйте иным богам, богам тех народов, которые будут вокруг вас».

Яков вздохнул и продолжил:

– Хуже, если он найдет себе не лучшего из богов.

– Что ты имеешь ввиду?

– Известный немецкий гуманист Иоганенес Рехлин сказал: «Лишь евреи знают истинное имя Бога».

– Это он что… – было начала Кэтэ.

– Нет! – ответил Яков. – Он не был тем, кому нельзя не верить, потому что жил гораздо раньше нас.

– Когда же?

– В пятнадцатом веке.

Кэкэ ужаснулась.

– И такой умный?

Ей почему-то казалось, что между нынешними днями и библейским мудромыслием существовал гигантский провал, в который и произошло все худшее на земле.

– Поэтому, – заключил Эгнаташвили, – если Сосо не стал поклоняться какому-либо иному Богу, он вне опасности.

Это успокоило, но не обнадежило.

И она засобиралась в дорогу.

Обсерваторию, как оказалось, она видела и раньше, только не знала, что это такое.

К Сосо там уважительное отношение, тоже поняла она с первого же разговора, который затеяла с какой-то женщиной.

Та звала ее сына Иосифом Виссарионовичем, что конечно же, звучало не очень привычно.

– Приехала? – спросил Сосо, теперь уже Коба, и впустил ее в свою комнатенку.

– Вот хочу… – начала мать.

И он договорил фразу:

– Убедиться, чем же это сын занимается тут, если бросил служение Богу.

Хотя до этого, по существу, еще дело не дошло.

– Ну и почему ты бросил учебу? – спросила мать и взор ее медленно стал наливаться отчаянием.

– У меня появилось право выбора, – вдруг ответил Коба. И мать на минуту остолбенела:

– Между чем или кем? – поинтересовалась она.

– Между реальностью и сказкой.

– Что ты имеешь ввиду под сказкой? – Кэкэ смотрела ему прямо в глаза.

– Веру в Бога, – отважно ответил он. – И религию вообще. В ней нет того, на что можно опереться.

– Ну а где же ты нашел ту самую, о которой я уже где-то читала, точку опоры?

– В новом политическом учении.

– Кто же его сочинил?

– Карл Маркс.

– Еврей? – уточнила она.

– Нет, немец, – слукавил Коба, хотя отлично знал, что мать к евреям относится более почтительно.

– Ну и чему же он учит? – спросила мать.

– Тому, чтобы в мире не было ни бедных, ни богатых.

– Стало быть, чтобы не было жизни на земле?

– Как это так? – не понял сын.

– Просто. Сейчас Бог равняет всех только в одном…

– Ты хочешь сказать… – перебил он ее.

Она тоже в этом деле не осталось в долгу и довершила фразу так:

– Да, смерть. Вот главная уравнительница. Только беда в том, что смертью, как и жизнью, заведует Бог, а не какой-нибудь там Карл, да еще Маркс.

Она длинно вздохнула и заключила:

– Поэтому возвращайся к Богу. А бедные, сынок, будут всегда. Как и богатые тоже.

Кстати, все братья Наибовы возвернулись домой после какого-то там незначительного утеснения. И Юсиф мне уже пригрозил: «Мы, – говорит, еще придем!».

Эта весть всполошила Кобу.

Конечно же, он не верил, что азербайджанцы, после того, как были за что-то там обвинены и осуждены, захотят портить отношения с властями.

А с ним тем более, идущим против тех самых власти.

Тревожно же было оттого, что мать-то там была одна и совершенно беззащитна.

– Вот здесь где-то лежала, – сказал он, ища заточку, – такая штуковина, которой можно продырявить любое пузо.

Мать – незаметно – вернула на место то, что он искал.

– А! Вот где она! – воскликнул Коба.

– Если полезут, – подал он ей заточку, – коли по глазам и все тут!

Она опять засунула заточку в котомку, с которой пришла.

А разговор тем временем не ладился.

К тому же наступила ночь. И на небе означились звезды.

– Вот на каждой из них, – произнес Коба, – есть своя жизнь.

– Конечно, – просто согласилась Кэкэ. – Так Богу угодно.

– При чем тут Бог? – вззлел Сосо, ее Сосо, теперь превратившийся в Кобу, как червяк превращается в куколку.

– Давай с тобой договоримся так, – произнес Коба. – Я не вмешиваюсь в дела твои, а ты не мешай мне делать мои.

Мать вздохнула.

– Да если бы о делах шла речь. А то ведь о Боге.

И – заплакала.

23

Коба болезненно медленно привыкал к тому, что для него казалось необычным.

Когда тот же Эгнаташвили, еврей, вдруг вызвался оплачивать его учебу в семинарии, имело хоть какую-то зацепку, пусть за хилую, но все же логику – когда-то его мать работала у купца горничной и, может, прилежанием заслужила и дальнейшую о себе заботу.

Ну а сейчас как это понять? Опять же благополучный купец Петр Исаевич Багиров раскошеливался на газету социал-демократов «Брдзола», что означает «Борьба».