Обручник. Книга вторая. Иззверец

Но и, конечно, очаровал Любек.

От него так и веет средневековьем.

И – бесподобен Кельнский собор.

Вот, собственно, все, что Макс может записать в свой актив. Остальное…

Макс отодвинул от себя письмо.

Нет, не стоит мать загружать какими-либо подробностями своего пребывания на земле обетованной. Это все он расскажет при встрече.

А пока надо чем-то занять себя более полезным, а оттого и важным.

11

Досье

Троцкий (Бронштейн) Лев (Лейба) Давидович родился в 1879 г. селе Яновка близ Елизаветграда в семье зажиточного землевладельца. Учился в реальном училище в Одессе. В 1896 году участвовал в Николиеве в одной из первых социал-демократических организаций «южно-русского рабочего союза». В 1898 г. арестован, свыше двух лет находился в тюрьме. С весны 1900 г. отбывал четырехлетнюю ссылку в Иркутской губернии. Бежал из ссылки в 1902 г. с поддельным паспортом на имя Троцкого и уехал в Лондон.

12

Досье

Мария Моисеевна Эссен. Родилась в 1872 году. К революционному движению примкнула в начале девяностых годов. Активно себя показала в рабочих кружках Екатеринослава, Екатеринбурга и Киева.

* * *

Женева – это, кажется, город, который постоянно ожидает гостей.

Отели и рестораны тут не кричаще-зазывные, а по-домашнему уютные, не только намекающие, а радужно суля неожиданный комфорт, но и его твотрящие.

И это ли, а может и иное какое обстоятельство, побуждает стремиться сюда людей, сугубо разного толка и подобных ему устремлений.

Вот мчится, явно потерявший нюх, сыщик.

Непременно русский.

И, безусловно, тупой, как почти все приглядники России.

Кто это говорил: «Приглядники»?

Ага! Вспомнил!

Конечно же, Генералов.

Где он теперь, бедолага?

Чинно идет пара.

Он и она.

Демонстрируют, что довольны друг другом.

– Вот ты мне говорил: «Швейцария, Швейцария» – попиливает она его. – А что тут особенного? Те –??? дома и такие же люди. Да рысаки не лучше.

Значит, это любители бегов. Во всяком случае, она.

Мужчина, – а это наверняка супруг, – мягко возражает:

– Милочка! Да тут же прекрасно! Посмотри на это озеро! Другого в мире такого нет.

Она фыркает и, вырвавшись из его подручья, усеменивает куда-то вперед, в толпу.

– Ну вот, – говорит он фонарному столбу, – так всегда.

Ленин подулыбнулся.

«Тоже борьба», – подумал.

И чуть не прибавил:

– Такая же бессмысленная.

А вот и европейская невидаль в русском варианте.

Цыган с медведем.

Зеваки винтуют следом.

– Потап Потапыч! – обращается цыган к медведю. – В каком ухе звенит?

Возвращается почти вприпрыжку.

В небе воцарилась луна.

– Многое мне в этой жизни непонятно, – говорит Миха. – Но одно ясно, что дальше так жить нет смысла.

– Как?

Вопрос Кобы приставлен ножом к горлу.

На него лучше всего отвечать молча.

Что Миха и делает.

– В политике тот прав, кто на нас смотрит со стороны.

Коба не ожидал, что тот так складно скажет.

Даже афористично.

– Я понимаю, что Маркс не на пустом месте затеял бучу, – сказал Миха. – Но, когда его читаю, то становится так же жутко и непонятно, как в Библии.

Кобе же, наоборот, все это до скучного просто.

Правда, Маркс облек эту простоту в некую словесную оболочку, как заворачивают товар в магазине в соответствующую упаковку.

У Ленина задача посложнее.

И кроется она не только в том, чтобы расшифровать Маркса или перевести на доступный язык, но и стать основоположником чего-то сугубо своего, ранее не встречавшегося.

А для этого нужны два круга людей – безусловные сторонники и условные противники.

Если же они поменяются местами, то борьба приобретет хаотичную форму, в которой даже умному не удастся определить, кто же в конечном счете прав и стоит на верном пути.

Миха дремуч, но предан делу.

И это радует.

– Сергей Яковлевич, – представился ждалец, когда они переступили порог дома Михи.

И вдогон, как показалось Кобе, щегольнул фамилией:

– Аллилуев.

Я с судьбой не балую,Как всегда на Руси.Ты теперь «аллилуйя»,А я – «Боже, спаси!».

Опять, черт бы его побрал, строки Димана на память навалились.

Наваждение какое-то!

И еще.

Лицо Сергея, как показалось Кобе, было ему уже знакомо. И тут он вспомнил, откуда.

Когда они были у дома Аллилуева, то рядом с женщиной, видимо, женой Сергея, на миг, но появилась девочка – копия Сергея.

– Дочка? – спросил его Коба сейчас, словно Аллилуев должен был читать его мысли.

– Да, – ответил Сергей. – Надежда.

И добавил:

– Как с маленькой, так и с большой буквы.

И наклоняется к медведю, который норовит дать ему по уху.

Совсем по-русски визжат дети.

Да почему – почти?

По-русски и визжат.

Потому что тоже русские.

Под приглядом двух чахлых, непременно иностранок.

С которыми, более чем вероятно, прелюбодействуют хозяева.

Ради экзотики, конечно.

А Ленина, – ну не так, как только что встреченную дамочку, несколько иначе, – но начинает есть скука.

Скука сугубо политическая.

Из-за недостатка тех, с кем можно – на равных – вести дискуссии.

Он привык к этому, как к наркотику.

И к письму тоже.

По большей части политическому.

Всевозможные споры, как он считает, почти никогда не рождают истину, чаще производным их является вражда, в лучшем случае – неприязнь, – но они оттачивают искусство ораторства.

Вот сейчас он готов о чем угодно говорить, сколько нужно и даже больше.

Причем, слова приходят ниоткуда и часто в таком варианте, когда их можно ввести в ряд афоризмов или просто метких высказываний.