Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
А потом было – вот случается же такое! – разочарование от успеха.
Побег оказался настолько элементарным, как встреча нового, девятьсот четвертого года.
Но впереди предстояло еще более непонятное существование, которое на языке тех, кто его влечет и тех, кто его пытается пресечь, называется нелегальным.
Именно на этом самом положении в конце января он и оказывается в Тифлисе.
Три ступеньки вверх,Пять – вниз.Вот что такое Тифлис.Так когда-то сказал о Тифлисе, Бог
Тогда же, помнится, он написал:
В печаль уйду,В тоску удвинусь,Раскаюсь в том, в чем Бог живетИ вдруг пойму, что плюс и минусНам менструацию дает.И ей свои мы флаги метим,Кичимся в праведном бою,Пока однажды не заметим,Что сводим всю борьбу к нулю.Кощунственное стихотворение.
Но чем-то, – черт возьми! – симпатичное.
По всем статьям разочаровал его Дмитрий Донской.
А вот из памяти все же не идет.
Держится в ней, как тарантул, вставший врастопырку.
Какую-то роль он в жизни Кобы сыграл.
Даже в чем-то пагубную, но все же роль.
Тифлис дышал зимней свежестью.
Тая в себе намек, что где-то совсем близко стоит полновластная русская зима.
Без грузинского акцента.
Бережно прошелся по старым адресам.
Приняли, но без радушия.
Нужно было находить новое какое-то убежище.
Нынче у него на эту тему встреча с Левой Розенфельдом.
А вот и он сам.
В меру нервен.
Чуть больше основателен.
– Особого комфорта не обещаю, – говорит Розенфельд. – Однако люди надежные и, главное, ушибленные нашей идеей.
Ну что ж, циничность не последняя черта его характера.
С неба срываются снежинки.
Редкие, как милостыня на глухом перекрестке.
– Страшно было бежать? – интересуется.
– Да по всякому, – решил не распространятся на эту тему Коба.
Кто его знает, как дальше жизнь повернет, может, доблесть превратится в фарс, а фарс, наоборот, в доблесть.
Эта мысль, вообщем-то, не его.
Ее когда-то озвучил Мардас.
Как розы среди зимы,Тепличны сделались мы.Эти строки из песни, которые учитель любил выкартавливать в минуты легкого подпития.
«Нужно съездить к матери», – думает Коба и продолжает шагать рядом с сосредоточенным Розенфельдом.
Кто-то ему сказал, что революционер по чувствам должен быть русским, но разуму кем угодно, а по внешности иудеем.
И вот сейчас с одним из таких гибридов он идет.
Пока что в неведомость.
Но по адресу.
Хозяин – раболепен.
Значит, в самом деле ушиблен идеей.
По фамилии более чем не грузин – Морочков.
Руки выдают подозрительность.
Пальцы не находят себе применения.
А – по слову – сдержан.
Это как раз то, что нужно.
Болтуны, как уже заметил Коба, более чем прозаичны.
Один даже признался:
– Заарканю тайну душой, и она в ней как пойманная рыба бьется. Так и норовит на волю вырваться. И тогда начинаешь разными аллегориями сыпать. А то и просто-напросто –
и без оных – проговоришься.Вечер Коба проводит, однако, в одиночестве.
Надо остыть от того, что полошит душу.
Конечно же, от подозрительности.
Не думал, что она скопилась в нем в таком количестве.
И на водку налегал,Нелегал.Эту – полупритчу – слышал он в каком-то кабаке.
Там – разгул безмнения.
Еще по приезде почти столкнулся с начальником тюрьмы.
То ли сделал он вид, что не узнал Кобу, то ли в самом деле не думал его тут повстречать. Хотя – по документам – наверняка он значился во Всероссийском розыске.
Опять в душе заворочались стихи.
На этот раз неведомо чьи:
Начинается в СибириСмысл, какой легко понять,Всем, кто раз, два, три, четыре,Смело превращает в пять.Арифметику расчетаЗнает каждый идиот,Что на плаце эшафотаВремя больше, чем идет.Время мчится и искритсяПравославною слезой,Чтоб однажды оступитьсяПод лихой командой: «Стой!»И покатится покато,Бесшабашна и легка,Чем-то пагубным богатаБезнадежная башка.Стихи едят сознание и подмывают самого взяться за перо.
Что-то такое шутливое выдав:
Не в Астрахань мой путь,Не в Элисту.Пробегусь лишь рифмамиПо листу.И лист рядом.
И рифмы под богом.
Но это все несерьезно.
Не затем он бежал из ссылки, чтобы заниматься всякой ерундой.
Хотя тот же Розенфельд сказал:
– Интеллектуально мы слабы.
Даже дремучи.
Потому работы непочатый край.
И вот ею-то и надлежит заниматься Кобе.
8
Кажется, в этом слове выкартавливалось не только «р», но и «д».
– Нас опередили!
Ленин повторил это дважды.
– Самым невероятным способом опередили!
Свет мерк за окном. День уходил на убыль.
Ворох газет на столе у Владимира Ильича уже не пах типографской краской, хотя это были совсем свежие газеты, от них несло прахом времени, которое жгло себя у всех на виду.
Одно время Ленину хотелось выкинуть все эти газеты к чертовой матери. Так надоело читать образчики заигрывания французской буржуазии с наиболее левым из меньшевиков Чхеидзе.
Но нужен какой-то ответный ход.
Но – какой?
Как показать, что большевики способнее, чем о них думают все, кто стоит по отношению к ним в оппозиции.
– Чхеидзе… – вновь повторил он, вышуршил из газетного множества, где этого лидера довольно прилично ругают.
Тикают часы.
Идет на убыль день.