Обручник. Книга вторая. Иззверец

Но они ему не близки так, как она.

Одно, конечно, ее, как женщину, задевает.

У Ильича жизнь состоит из трех производных: сон, чтение и работа.

Иногда, и то с великим трудом, она нарушает эту установленную цепочку.

Но при этом на его лице написано такое страдание, что ее начинают есть угрызения совести за то, что она нарушила установившийся порядок.

Если честно, она не очень хорошо понимает, что станут делать большевики в пору, когда придут к власти.

Она уже успела увидеть жизнь России изнутри.

Конечно, передовая часть тех, кто желает перемен, пребывает, можно сказать, в эйфории обыкновенной блажи.

А та, что идет следом за ней?

Ей каково?

Ведь она никогда не поймет, как народом может управлять он сам.

Ну внушить ей какую-нибудь блажь не составит труда.

А когда вдруг поймется, что это блеф, то как дело будет обстоять дальше?

Карл Маркс задавил всех фундаментальностью своего мышления.

Читая его, просто проникаешь в некий мир тобой неосознанного или, недостаточно усвоенного.

А как найти в этой глыбе тот кварцевый высверк несостоявшегося в свое время явления, и по случаю бесхозности, присвоить себе?

У Крупской не хватает духу поговорить об этом с Владимиром Ильичем.

Ибо ему кажется, что она действительно все знает, понимает чуть ли не лучше его.

А ей было стыдно признаться, что это далеко не так.

Даже участвуя в разного рода разговорах и дискуссиях, она больше следит за правильностью речи тех, кто во всем этом замешан, а не вникая в глубокое понимание темы.

Причем, последнее время она стала ловить себя на том, что – без картавости сказанная фраза – ей кажется не до конца полноценной.

И потому тот, кто ее произносит, выглядит чуть ли не врагом всего того, что утверждает Ильич.

Как-то к ним забрел один богохулец.

Владимир Ильич говорил с ним ласково, почти родственно.

Пили чай.

Гонялись – с полотенцем – за единственной мухой, которая почему-то липла именно к богохульнику.

– Я одно время у попа служил, – признался богохульник. – Для интереса, как вы сами понимаете.

Так чего я там только не выделывал!

– Что именно? – уточнил Ильич.

– В церковное вино мочу добавлял.

Ленин чуть покривился.

И, видимо, не заметив этого, богохульник продолжил:

– В той церкви были мощи какого-то святого.

– Ну и что?

Вопрос Ленина казался почти враждебен.

– Я их однажды вытащил из ухоронницы и… – он сделал паузу, – сжег.

– Зачем?

Вопрос тоже хранил в себе, если не враждебность, то холодность.

– Чтобы заменить их собачьими останками.

Ильич вскочил.

– Вы, – вскричал, – чудовище!

– А разве вы веруете во всю эту ерунду? – спросил богохулец.

– Истинная вера, загорячился Ленин, – это более, чем призвание. Это талант, если хотите! Поэтому попирать ее может только собственный разум. Вернее интеллект. А ваши варварские забавы так и останутся до конца незамеченными, поскольку не имеют к атеизму никакого отношения.

Это, простите, банальное хулиганство.

Богохулец поднялся.

– Никогда не думал, что вы так чувствительны. Ведь собираетесь руководить массами.

С этими словами богохулец ушел.

А Ленин сказал:

– Вот – образчик недоразвитого мышления.

Он далеко не дурак. Но структуры его мыслей и действий находится за гранью целесообразности.

И Крупская, втайне от Ильича, записала это словосочетание: «За гранью целесообразности».

Когда этот разговор забудется, а Ильичу потребуется название к очередной статье. Вот она и подсунет ему, им же когда-то сказанное, возможно выдав за свое.

Но такие, как богохульник, приходят редко.

Чаще заявляются чахлые интеллигенты, еще до конца не разобравшийся в своих политических пристрастиях.

Они больше слушают, чем говорят.

Хотя бывают и исключения.

Как-то припожаловал к ним монах-стихотворец.

Только поэзия у него более, чем светская.

Да и о своем послушничестве он сказал так:

– Надо испробовать и это.

Первое, чем он удивил, звучало так:

Каждый из нас играетСвою роль.Каждый из нас пинаетЧужую боль.И оттого каждый из нас не палач,Ибо у нас общийПлач.

– Мне говорили, – повел дальше разговор монах уже прозой, – что вы самый умный человек на земле.

– Врут! – вскричал Ленин. – Хоть и роскошно.

И опять Крупскую потянуло записать «роскошное вранье».

Но поэт уже читал:

Не отрекайтесь от ума,Как от отца родного.Ибо природа в нем самаУстряпала основу.Ей лучше видится сквозь мрак,Кто умный, ну и кто дурак.

Монах был подвижен не только на тело и мысль, но и – на юмор.

Потому, когда речь зашла о гордыне, прочел такое:

Если слово «гордыня»По-бахчевному разуметь,То это всего лишь дыня,Недостойная перезреть.

И продолжая «баштанную», как он выразился, тему, монах прочел:

Настоящая обуза –Выборка арбуза.Когда на – «раз, два, три»Надо узнать, что у него внутри.

Но, что окончательно удивило Крупскую, монах неожиданно заговорил о женщинах.

– Вы еще долго будете жить, – обратился он почему-то к Надежде Константиновне. – Но конец света на земле сотворят женщины.

– Потому-то вы их и не любите? – полуязвительно поинтересовалась она.

На это монах ничего не ответил, а пошел развивать свою мысль дальше:

– Раскрепощение женщины – это не только вызов мужскому достоинству, но и косвенное уничтожение его.

– Каким образом? – поинтересовался Ильич.

– Самым банальным.

Женщина вне веры, словно кобылица без узды.