Обще-житие (сборник)

— Хромаешь? Почему? — спросила тетя Ева. Ей еще, черт побери, очень хотелось полюбоваться на образцы изделий из чугуна и проката.

— Туфли жмут. Больно, — я подсознательно копировала лапидарный стиль ее речи. Сидит во мне такое стилевое и даже фонетическое обезьянничанье. Приезжая из Сухуми, я раздражала семью мужественным грузинским акцентом. Из Закарпатья привозила неодобряемые в наших широтах украинский распев и «гаканье».

— Сними туфли! Иди без туфлей.

— Что вы! Невозможно. Дойду так.

— Почему нет? Закон есть?

— Нет такого закона. Но неудобно.

— Полиция заберет? — зашла с другого конца настырная старушка.

— Никто не заберет. Но нельзя. Нельзя, и все.

— Почему нельзя? — дискуссия вышла на второй круг, и я убедилась, что таки да: два мира — две системы. Именно этого, единственного из всех правдивого лозунга не успела прочесть наша тетя в Главном павильоне. А если бы и прочла — вряд ли глубоко осознала бы. Ведь не обремененный советско-спартанскими правилами хорошего тона американский мальчик, не задумываясь, вышвырнул бы лисенка прочь.

Тетя Ева меня полюбила — непонятно за что. Возможно, за то, что я ни разу не пыталась подложить ей пятую котлету и не выпытывала, целиком ли негры черные и как часто их линчуют. Она подарила мне крохотные золотые часики и три разукрашенных вышивкой, кружевами и всякими складочками и рюшечками ночные рубашки, прямо жалко ночью носить.

За неделю до отъезда тетка предложила мне запросто слетать к ней в Детройт, завернув по пути на недельку в Париж. Потом прокатиться по Америке, пожить на ее даче во Флориде — и обратно домой. За ее, естественно, счет, ей это совсем недорого. Сизые соборы Парижа! Пылающая шарами апельзинов Флорида! Стеклянные рощи небоскребов Нью-Йорка! Озеро Гурон, на чьей волне никак не утонет соколиное перо индейского вождя! А также Эри и Онтарио — по географии проходили. Можно увидеть?! Сойти с ума! С ума, понимаете, сойти! Кто мог бы сказать «нет»?! Я — не могла. Хоть понимала, что вряд ли меня пустят — кто я, собственно, такая, чтобы разъезжать по Парижам и Америкам? Пусть, по крайней мере, мне запретят другие, пусть накажут, вызовут на идеологическую порку в комитет комсомола. Но запретить себе самой, саму себя поставить носом в угол, провести внутри самой себя комсомольское собрание с выволочкой… Вот это уж как раз — нет и нет!

Конечно же, я не поехала. В то далекое лето протрубил рожок судьбы, до поры не понятый мной, и я в первый раз стала отказником. До ОВИРа в тот раз не дошло. В узком кругу были громко высказаны аргументы типа: «Через мой труп!», «Всю семью погубишь, идиотка сумасшедшая!», «Выгонят из комсомола, из университета, отовсюду, в судомойки пойдешь!». На последнее устрашение я взвизгнула «плевать!» — и села в отказ. Вообще-то в отказе не сидят — в нем суетятся, куда-то ездят, обижаются, ссорятся, наживают язву желудка.

Я поссорилась, как могла, с узким кругом, желавшим мне только добра, наскоро расцеловалась с ничего так и не понявшей, только округлявшей глаза и губы в удивленном «О!» теткой и отвалила в родимый Горький.

Горько, горько ехать в Горький! На верхней полочке плацкартного. Внизу две бабы и солдат играют в дурака. Хнычет и просится писать ребеночек. За окном плывут назад лысые елки, какие-то скудоумные заборы, щелястые сараи — так же вот уплыла навеки моя дурацкая мечта, сказочная Флорида. Мне, как комнатной собачонке, сказали: «Цыц! На место!» — и я, поскуливая, потрусила в свой угол. Никому меня не жалко, всем наплевать — ведь это же не они не поехали в Америку. Они, тайные завистники, наверное, даже рады, что я, так же как и они, никогда не увижу Париж и Флориду.

Пусть ветер высушит слезы — я высунула из потного вагона голову в открытое окно. Тугой ветер сразу заткнул уши, хлестнул по щеке. Так мне! Вот и хорошо, что голова замерзла, пусть! В Горький я прибыла уже с готовой ангиной, и подруге Кируле лишний раз предоставилась возможность попрактиковаться во внутримышечных инъекциях — она как раз пару месяцев назад проходила практику в больнице. Но там, как она говорила, приходилось лишь по четверть попы на студента в день. Пенициллина мы с ней не жалели, попы своей мне тоже не было жалко — что уж там о заднице, раз жизнь не удалась.

Невзирая на кровоточащие душевные раны, ангина прошла быстро. Тетка Ева улетела в свою Америку, передав мне в утешение зелено-оранжевую юбку со своего плеча. Я ее таскала долго — почти до того года, когда села в настоящий, не игрушечный, отказ.

Рола

— Ррола, выходи! Жених пришер!

Осик только что научился говорить «р» и, законно гордясь этим, предпочитал произносить ее в слове первой и вообще почаще. Чтобы все знали, как он это потрясающе делает. За минуту перед этим у жениха произошел небольшой конфуз, и поэтому он был без штанов. Но пока мама, ворча, доставала из шкафа сухие, он все же решил не терять драгоценного времени и влюбленно орал под соседской дверью.

— Рррола! Жених пришер!

Коварная не выходила. Матримониальные планы Осика проваливались. Лора, истязая мозги, сутками исступленно зубрила проклятую химию, через неделю начинались вступительные экзамены в сельскохозяйственный институт.

Природа сочиняет людей с чувством стиля, хотя порой не чужда сарказма. Редкостная темно-русая коса, стекающая на скульптурную грудь, серые глаза с туманом и несокрушимый румянец были бы просто неуместны в сочетании с суетливостью и тонконогостью. Лорина флегматичная малороссийская краса, взращенная на варениках с вишнями и нежно-розовом сале от домашнего подсвинка, ее впервые услышанная Осиком украиньска мова потрясли его неискушенное воображение. Дома, в силу этнического происхождения, он наблюдал быстроглазых, многословных, темноволосых, донимавших Осика кормежкой, пытавших его вечерней чисткой зубов, рыбьим жиром и командной педагогикой в сочетании с немотивированным тисканьем и поцелуями. «Ой, не могу, какой вкусный! Такой ты сладенький — я сейчас тебя съем!» — сулила нечто кошмарное тетя Нюся, больно щипая Осика за щеки. А шестилетней Софке обещала привести жениха, что никаким образом не входило в ее планы, так как жених — это, безусловно, мальчишка. Еще чего не хватало!

Взрослые были опасны и непредсказуемы. Разумнее держаться от них в стороне. Но Лора! — Лора была неотразима. О, славянская раздольная плавность, повергающая брюнетистые народы в любовный шок!

— Ррола! Выходи! — не унимался настырный жених.

Пришлось выглянуть и вручить залог любви — шоколадную конфету «Василек». Романтичный Осик поместил ее в кузов своего грузовика и геройски отстоял от посягательств старшей сестры Софки, которой собственно конфета была глубоко безразлична, но фантики с изображением цветка на этот период котировались высоко. Софка следила за конъюнктурой. Кроме того, из конфетной фольговой прокладочки можно было соорудить всем на зависть изумительные серебряные зубы или широкое обручальное кольцо.

— Ты вот подумай, Роза, какая мне это обида, — горевала, колыхая бюстом под зеленой китайской кофтой соседка Маруся, прихлебывая чай у Осикиной мамы, — Лорка-то мне все «тетя Маруся» да «тетя Маруся». Какая я ей тетя? Все нутро мне измочалила. Вчерась пришла к себе в столовую — все из рук валится, работать никаких сил нет. Лук спалила в уголь, азу по-татарски пересолила, на Люську-официантку ни за что налаяла. Ну не могу больше. Лучше бы уж она, холера такая, заткнулась совсем, чем «тетя Маруся, тетя Маруся». Заладила, как попугай какой! Не знаю, что делать.

— Что делать? Ничего! Уж теперь крепись и молчи в тряпочку, Маруся.

— Нет, душа не терпит. Скажу.

— Смотрите, душа у нее не терпит! Прикажи душе, пусть еще потерпит, сколько лет терпела! Девчонка днем и ночью готовится. Ответственное время, а ты ей вдруг — бух такое! Как кирпич с неба. Ты хоть о ней-то на минутку подумай!.. Пей лучше чай, остынет. Пряники бери, свежие.

— В горло, Роза, ничего не лезет… Скажу… Не каменная я. Решусь и скажу — будь что будет!

Тетя Маруся, никакой для нас не секрет, была матерью Лоры.