Обще-житие (сборник)

В высшей степени гуманно, что нас не перебросили сразу из Москвы в Рим, такого перепада душа бы не вынесла! Вена — барокамера перед космосом Италии.

Рим не был городом-отличником на круглые пятерки — там светило, не экономя энергию, солнце, недисциплинированно хохотали толстые яркоглазые люди, хлопали ладошами пальмы, командой пестрых клоунов кувыркался под ветром мусор, из машин водители махали черноволосыми руками проезжающим по встречной полосе друзьям. Останавливались посреди мостовой, радостно орали, сверкая зубами, браслетами часов, кольцами смоляных кудрей. И сто раз мне наплевать было на гнусный заезжий двор «Маргера», где вороватые хозяева кормили одним крутым яйцом с окостеневшей булочкой на завтрак и пустой чечевицей на обед.

— Продал ты, Гришка, советскую родину за чечевичную похлебку — теперь вот жри, не жалуйся! — разъяснял соседу по столу символический смысл меню разбитной московский инженер Миша.

— Та ж была б родина подороже, я б вону на копченое сало да варэники с вышнями поменяв. Це ж закон рынка, Мышаня.

Прошлое — наше выморочное имущество. Лишь густо, как елка, увешанная кольцами и серьгами мадам Гуревич пыталась поиметь хоть какой-то дивиденд с банкротства — у марокканских хозяев нашего римского барака требовала для себя отдельный номер: «Уно, уно комната, ферштеен?! Вы знаете кто мой бывший муж?! Мой бывший муж — известный венеролог! У нас в Киеве была четырехкомнатная квартира! Мебель финская! Сервизы! Голубой унитаз! Мы вообще не привыкли жить в одной комнате со всякими!» Марокканцы презрительно улыбались.

— Кстати, о нашей трапезе! Возьмем яйцо. Оно ведь тоже штука вполне мифопоэтическая. Символ жизни. В нем и смерть Кощеева пряталась, из него же, как всякому известно, и Брахма возник, — поддержал московского Мишу бывший доцент-филолог из Ленинграда Юрий Львович, с одноименной кличкой «доцент».

— Юрий Львович, вы ну прямо как ребенок! Даже смешно. Какая же Брахма получится из вареного яйца? — возмутилась официантка из Сочи Фирочка. Она была у нас большая умница.

Моисея в нашей пустыне не было, брели толпой, такие, как уж есть, в земли, текущие, по непроверенным слухам, молоком и медом. Парикмахеры и портные возбужденно излагали планы близкого карьерного взлета на Брайтон-Бич и вожделели золотого тельца. Нетехническая интеллигенция в джинсах, со знанием английского, высокомерно фыркала и держалась в стороне. Техническая интеллигенция в брючатах, кримпленовых платьях и дешевом золоте вздыхала, что-то подсчитывала и снова вздыхала. Притаскивали из Ватикана охапки бесплатных антисоветских брошюрок, читали взахлеб. Не помню, как среди них оказались и попали мне в руки «Колымские рассказы». Брошюрки померкли.

Кое-как затолкнув в себя символическую во всех отношениях пищу, мы с сыном шли в Рим. Так дико, так странно, я — в Риме! В настоящем Риме!!! Топают строевым шагом четыре монахини — я их люблю! Мчатся полуголые кентавры-мотоциклисты с золотыми цепями на крепких шеях — про них рассказывают, что они на всем скаку выхватывают у эмигранток сумочки и сережки из ушей выдирают. Не выдрали ни у кого. Рассказывали и про похищения дам — тоже интересно. Пугательные сюжеты имеют широкое хождение на любой стадии исхода — на глазах складываются ростки новейшего фольклора. Впрочем, чисто бытового характера. Мистические и звериные сюжеты не просматриваются. Героические саги борцов с гидрой режима выслушиваются, но из уст в уста не передаются. Надменные и обидчивые сказители былин о себе и Кагэбэ косятся друг на друга с подозрением. Не отсидевших в тюрьме, включая женщин и малолетних, презирают. Гидроборцы куда-то поодиночке крадутся, часто оглядываясь — нет ли «хвоста». Если нет — огорчаются. Клянутся, что был-таки, был хвост, чувствовалось спиной. Умело играют скулами. У кого нет хорошо сформированных скул — имеют бороду а-ля Александр Исаич. На музеи времени не тратят, часто бегают звонить на переговорный пункт.

Я мотоциклистов не боюсь! Яркий свет, бешеный коктейль запахов хвои, бензина, незнакомых духов, теплого камня. У фонтана носятся и брызгают водой смуглые дети, как две с лишним тысячи лет назад. Нигде не видать надгробной таблички: «Памятник старины. Охраняется государством». Никем не охраняется, просто вольно живет и по-жонглерски лихо подбрасывает и ловит тугие водяные жгуты. Травяной Палатинский холм и пористые, как пемза, ниши Колизея — ярым зеленым пламенем сверкают на туристический плебс глаза вольных римских кошек. Арка Тита, под которой до сих пор тени забытых предков бредут в рабство. Прошла и я. А потом, по женскому суеверию, торопливо обратно… Рим! И как-то даже необидно проскочили обязательные отмечания в Хиасе и в американском консульстве. Длинные анкеты, идиотские вопросы — не еду ли я в США с целью разрушения государственного устройства или занятий проституцией, не являюсь ли я умственно неполноценной, а заодно носительницей венерических заболеваний и оружия. О да, сеньоры и господа, истинно являюсь носительницей и исключительно для занятий древнейшей профессией с оружием в руках предприняла сей вояж. Медицинский осмотр: «Лежи, мадам!

Дыши, мадам! Мадам, не дыши!»… Ох, затаи дыханье, мадам, — вокруг живой Рим!

Виа Регина Маргарита, так звали улицу, на которой мы через неделю, семь раз пройдя пешим ходом Рим, сносив три пары железных башмаков и заполнив семь семериков анкет, поселились в дешевом курортном Ладисполи. «Дове э Виа Регина Маргарита?» — так следовало приставать к прохожим, заблудившись. А в ответ на указующую жестикуляцию: «Грация, сеньора!» Крохотный базарчик пахнет разомлевшим на солнце базиликом. «Кванто косто?» — и какая бы скромная ни была цена, все равно с ефрейторской молодцеватостью отчеканивали: «Косто троппо!» День артишоков с поеданием из бумажных стаканчиков жареного в сухарях невиданного овоща, вечером фейерверк над морем в честь восхитительно безыдейного праздника. Население, включая стариков и детей, свободно говорит по-итальянски — прямо опера Верди! На углу возле фонтана бренчат на гитарах двое смуглых красавцев в черных майках, иногда лениво, вроде бы только для себя, подпевая. Местные останавливаются, улыбаясь кладут свой «милилиры» в гитарный футляр. Мы переминаемся в отдалении, воруем музычку — жалко денег… Нет их, денег-то!

Наша ладиспольская квартира на втором этаже обшарпанной «виллы» была нищенкой в горностаевой мантии. При общей убогости (по дороге мы к нищенству неожиданно быстро привыкли) — мраморный пол и балкон из белого камня размером с клубный танцзал. Под балконом располагалось Тирренское море! Был май, цвели алые розы, небо было голубым, облака белыми, море синим, а песок черным — базальт. Черт побери, гениальный китч! Беру, заверните! Сын из похода по окрестностям прибежал возбужденный: «Знаешь, здесь вино дешевле молока!» Мы решили молоком не злоупотреблять. На этом королевском балконе я впервые вкусила заграничный ликер «Амаретто» (теперь и в рот эту приторность не возьму, разве что в коктейле). Он показался напитком тех самых богов, которые по-детски ярко и щедро изукрасили эту землю.

В нас прочно въелась Россия — сырые туманы, вдовьи березы, изба на курьих ногах с рубиновой звездой, равенство неравенств, страна мифов, кладезь иносказаний, родина призраков, оплот агностицизма. Резкое изъятие вросших в сознание мифологем чревато серьезными последствиями… В лучшем случае перемежающейся умственной хромотой и удушьем от непривычного избытка кислорода.

Давайте не о политике! И даже не о моей тете Хане, которая свалилась с инсультом, узнав, что родная компартия, Кумпарсита ее души, которой она страстно бросила под ноги любовь, молодость, силы, здравый смысл — не оказалась ни умом, ни честью и, тем наипаче, ни совестью эпохи. А чем оказалась, того моя тетя — героиня, жертва, ханжа — даже и помыслить не могла… Умерла, отравившись малой дозой информации, но слова правды о Молохе не произнесла.

Давайте лучше о смешных мелочах! О безобидных заблуждениях. О невинных деталях. Впервые живую настоящую розу я увидела, когда мне было уже лет двенадцать. Убого и северно жили. Но на открытках любовалась ею сто раз, конечно. Настоящая роза, так оскорбительно похожая на картинку, меня разочаровала. Картинка несла для меня до задыхания прекрасную идею розы, а воплощение, по моему убеждению, не должно было, кривляясь по-обезьяньи, постыдно копировать чистую идею. Я была взращенным в неволе, в темнице сырой вульгарного материализма, стихийным платоником, что, если вдуматься, вполне логично. Да и мой сын в ладиспольской лавочке изумленно взвыл: «Посмотри, мам, мороженое-то! Вот это да! Как на картинке нарисовано, так прямо в точности оно и в самом деле выглядит! Обалдеть!»

У нас всякий понимал, что красивая рекламная картинка никогда не совпадает и, главное, не должна совпадать с получаемым на руки товаром. Никто этого и не ждал. Сочли бы основательно шизнутым того, кто у оптовых продавцов и мелких разносчиков идеологии требовал бы «от каждого по способностям, каждому по труду» в соответствии с лаковой рекламкой социализма, оформленной в стиле северокорейских плакатов. А нынче и наипаче, ибо рекламные изделия, раскрашенные в стиле базарного барокко, предлагаются в несравненном более широком ассортименте.

Ты, пацан, по объявлению? Молоток! Ах, тебе еще и товар как на витрине подавай?.. Шо говоришь? Не слышу. Ну ты ваще!!! Юморист!

Подобно мороженому, тосканские сиреневые холмы и грибообразные пинии оказались тоже в точности такими, как на картинах старых мастеров. Кто бы подумал? — старики крепкими реалистами оказались. Пришлось смириться и принять. Вот она, прямолинейная наглядность Запада, в отличие от туманной и двусмысленной мистики Востока («да, скифы мы», гордиться нечем). Употребляя лихую новолексику, мы были «отмороженные», удивляя Запад «загадочной русской ментальностью», то есть остолбенением перед грубым соответствием формы и содержания, идеи и воплощения, спроса и предложения. И даже затаенной враждой к этому подозрительному феномену, таящему смутную угрозу привычной мозговой деятельности.