Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР

Баландин объясняет это действием самого непосредственного фактора — принятием в индустриальном обществе экономической рентабельности за главный критерий успеха [58]. Эта категория сложилась в сфере научной рациональности, автономной от этических ценностей, в том числе экологических. Но научная обоснованность этого критерия кажущаяся, поскольку предмет экономической науки неразрывно связан с ценностями, и они вовлекаются в систему знания контрабандой. Этика общества, ставящего превыше всего прибыль, не просто допускает, но и поощряет сбрасывать издержки в «слабые» общества или по крайней мере возлагать их на все человечество и среду его обитания. Это делает технику средством углубляющейся дегуманизации биосферы, а человека — ее врагом.

В данном случае знание современного индустриального общества, задавая ложный критерий, служит инструментом обмана (и самообмана). Едва ли не главная индустрия «общества знания» — создание искусственного языка, понятий, в которых формализовано знание. Любой такой язык — «новояз», смысл каждого его слова выражает определенное видение предмета, определенную мировоззренческую установку. Бывает, что это искажает смысл, который придавался слову в естественном языке, выработанным постепенно в диалоге.

Вот пример: в обыденном языке четко разделялись понятия производство и добыча. В производстве человек создает нечто новое, частицу мира культуры. При добыче человек изымает из природы то, что она создала без усилий его рук и ума. Поэтому говорилось «производство стали», но «добыча нефти». Когда язык стал подчиняться теории (политэкономии), которая видит лишь движение стоимостей, стали говорить «производство нефти». Важнейшее мировоззренческое различение было стерто. Темпы извлечения невосполнимых ресурсов, которые природа накопила за 600 миллионов лет, общество стало принимать за производство благ.

Экологи приводят в пример знаменитую «лазейку» в налоговом законодательстве США 1913 г., дающую налоговые льготы за увеличение добычи нефти — для стимулирования «производства». Один автор пишет: «Поскольку „производство“ на самом деле означало добычу, это можно приравнять ситуации, в которой банк выплачивает процент при каждом изъятии денег со счета, а не при их вложении. Короче, это была правительственная субсидия на воровство у будущего» [129, с. 149].

Приравнивание добычи к производству так глубоко вошло в сознание, что даже в России экономисты приняли этот язык и говорят о том, как бы изъять в пользу общества у олигархов «природную ренту». Но прибыль от месторождений нефти нельзя считать рентой, ибо рента — это регулярный доход от возобновляемого источника. Земельная рента создается трудом земледельца, который своими усилиями соединяет плодородие земли с солнечной энергией. По человеческим меркам это источник неисчерпаемый. С натяжкой природной рентой можно считать доход от рыболовства — если от жадности не подрывать воспроизводство популяции рыбы. Но доход от добычи нефти — не рента, ибо это добыча из невозобновляемого запаса.

Английский экономист А. Маршалл в начале XX в. писал, что рента — доход от потока, который истекает из неисчерпаемого источника. А шахта или нефтяная скважина — вход в склад Природы. Доход от них подобен плате, которую берет страж сокровищницы за то, что впускает туда для изъятия накопленных Природой ценностей.

Самообман экономической теории виден и в трактовке проблемы «внешних эффектов» экономики (externalities). Под ними понимаются те социальные последствия экономической деятельности, которые не находят монетарного выражения и исключаются из экономической модели [125].

Примером является «парниковый эффект», который стал предметом дискуссии с 1905 г., когда его описал С. Аррениус и дал ему название. Разогревание атмосферы благодаря выбросам углекислого газа от сжигания больших количеств ископаемого топлива воспринималось на Западе с оптимизмом вплоть до 60-х годов, пока более широкие модели не показали риск негативных эффектов (опустынивание, угроза таяния льдов полярных шапок с повышением уровня океана).

Подлог равновесной модели рынка заключается в следующем. Нежелательный продукт производства (углекислый газ и «парниковый эффект») навязывается независимым экономическим агентам вопреки их предпочтениям и без соответствующей трансакции, то есть сделки, отраженной в движении денег. Поскольку речь идет о продукте, нежелательном для потребителя и наносящем ему вред (можно сказать, о «потребительной антистоимости» или «антитоваре»), деньги должны были бы выплачиваться покупателю в соответствии со спросом и предложением [11] . Если бы рынок был действительно свободным и наряду с меновыми стоимостями производил бы обмен антистоимостями, также представленными ценой, мнимое равновесие было бы сдвинуто самым кардинальным образом. Ни о каких ста миллионах автомобилей в США не могло бы быть и речи.

11

Плодотворная и наглядная идея представления «внешних эффектов» как обладающих антистоимостью «антитоваров» принадлежит М. К. Берестенко.

Сегодня автомобили являются главным источником выбросов в атмосферу газов, создающих «парниковый эффект». Какую компенсацию мог бы потребовать каждый житель Земли, которому навязали этот «антитовар», сопровождающий продажу каждого автомобиля? Реальная его «антистоимость» неизвестна так же, как и стоимость автомобиля, она определяется через цену на рынке, в зависимости от спроса и предложения. Уже сегодня психологический дискомфорт, созданный сведениями о «парниковом эффекте», таков, что ежегодная компенсация каждому жителю Земли в 10 долларов не кажется слишком большой. А ведь этот дискомфорт можно довести до психоза с помощью рекламы (вернее, «антирекламы»), как это делается и с меновыми стоимостями. Но уже и компенсация в 10 долларов означает, что автомобилестроительные фирмы должны были бы выплачивать ежегодно 60 млрд долларов. Это означало бы такое повышение цен, что производство автомобилей сразу существенно сократилось бы. Изменился бы весь образ жизни Запада.

В ответ на констатацию очевидных несоизмеримостей и неадекватности самих центральных догм экономической теории, экономисты сводят дело к технике расчетов и отвечают, что внешние эффекты не включаются в экономическую модель, потому что их трудно выразить методами монетаризма. Это негодное оправдание: мы, мол, ищем не там, где потеряли, а там, где светло. Сброс загрязнений в биосферу и ограбление будущих поколений возможны лишь благодаря идеологической, экономической и военной силе Запада. В этом нет ни правды, ни справедливости, ни естественного закона. Есть манипуляция общественным сознанием с помощью подлога в сфере знания.

Таким образом, ко второй половине XX века «общество знания» индустриального типа подошло к состоянию, когда техника как ипостась знания превратилась преимущественно в технику как миф. Техника стала восприниматься как магическая сила, и произошел тяжелый срыв в выполнении главной функции науки — давать достоверное знание о реальности и, прежде всего, выявлять ограничения, то есть указывать человеку на то, чего нельзя делать.

В XIX веке, перейдя в представлении экономической «машины» от метафоры часов (механика) к метафоре тепловой машины (термодинамика), политэкономия отвергла предложение включить в свою модель «топку и трубу» (невозобновляемые ресурсы энергоносителей и загрязнения) — ибо это означало бы крах всего здания рыночной экономики [12] .

Впервые в явной форме это предложение было сделано в сенсационной книге У. С. Джевонса «Угольный вопрос» (1865), в которой он дал прогноз запасов и потребления угля в Великобритании до конца XIX века. Осознав значение второго начала термодинамики (хотя еще сохраняя надежды на возможность в будущем повторного использования рассеянной энергии), Джевонс дал ясное понятие невозобновляемого ресурса и указал на принципиальную невозможность неограниченной экспансии промышленного производства при экспоненциальном росте потребления минерального топлива.

12

А. В. Чаянов писал: «Экономическая теория современного капиталистического общества представляет собой сложную систему неразрывно связанных между собой категорий (цена, капитал, заработная плата, процент на капитал, земельная рента), которые взаимно детерминируются и находятся в функциональной зависимости друг от друга. И если какое либо звено из этой системы выпадает, то рушится все здание, ибо в отсутствие хотя бы одной из таких экономических категорий все прочие теряют присущий им смысл и содержание и не поддаются более даже количественному определению» [266, с. 117].

Он писал: «Поддержание такого положения физически невозможно. Мы должны сделать критический выбор между кратким периодом изобилия и длительным периодом среднего уровня жизни… Поскольку наше богатство и прогресс строятся на растущей потребности в угле, мы встаем перед необходимостью не только прекратить прогресс, но и начать процесс регресса» (цит. по [30, с. 231]).

Джевонс ввел также понятия потока и запаса (stock — запас, капитал) ресурсов, обратив внимание на тот факт, что другие страны живут за счет ежегодного урожая (то есть потока солнечной энергии), а Великобритания за счет капитала, причем этот капитал не дает процентов: будучи превращенным в тепло, свет и механическую силу; он исчезает в пространстве. В переписку с Джевонсом вступили Гладстон и патриарх английской науки Дж. Гершель, Дж. С. Милль докладывал о книге в парламенте. Напротив, экономическая литература обошла книгу, которая регулярно переиздавалась в течение целого века, почти полным молчанием. Та проблема, которую поднял Джевонс, оказалась вне сферы экономической науки.