Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР

Нечто, уже готовое-к-употреблению, включаемое и выключаемое пальцем, не оправдывает своего существования ни своим теоретическим происхождением, ни потребностями и мотивами жизни, которой оно служит. Оно легитимно лишь потому, что заказывается, покупается, приобретается и внедряется в производство; предпосылкой их наличия не являются осмысленные потребности, но со своей стороны требует появления таких потребностей и смыслополагания. При этих условиях необходимо искусственно создать целый слой мотивов, и значимых фикций, который, в свою очередь, требует технических издержек. Идеалом подобного манипулирования служит превращение искусственного продукта в нечто само собой разумеющееся; оно позволяет заглушить все вопросы относительно того, является ли данный продукт необходимым, осмысленным, достойным человека, оправданным каким-либо образом» [74].

Говоря о футурологии «общества знания», мы обязаны вспомнить, что сам футуризм возник как утопия создания «машинизированного человека». Надо вернуться к Манифестам футуризма Маринетти, они сегодня актуальны [4] . В 1912 г. Маринетти писал: «Кончилось господство человека. Наступает век техники! Но что могут ученые, кроме физических формул и химических реакций? А мы сначала познакомимся с техникой, потом подружимся с ней и подготовим появление МЕХАНИЧЕСКОГО ЧЕЛОВЕКА В КОМПЛЕКТЕ С ЗАПЧАСТЯМИ» [185, с. 368].

4

Э. Фромм уделяет этим манифестам большое внимание, посвятив им главу «Обожествление техники и некрофилия» [254, с. 294–308].

Здесь надо сразу отметить, что в русской культуре и непосредственно в философии начала XX века резкое ускорение технизации мира было проблематизировано именно как угроза духовной сфере человека, как дегуманизация мира. Бердяев определил этот момент так: «начинается новая зависимость человека от природы, технически-машинная зависимость» [71]. В работе «Смысл истории» он пишет о «магической власти» машины над человеком, она «налагает печать своего образа на дух человека» [69].

Бердяев видит в технике эсхатологическое начало — она порождает нового человека: «Техника имеет свою эсхатологию, обратную христианской, — завоевание мира и организацию жизни без Бога и без духовного перерождения человека… Индустриальная техническая цивилизация являет собой все возрастающее цивилизованное варварство… Свойства цивилизации технической таковы, что ею может пользоваться варвар совершенно так же, как и человек высокой культуры» (цит. в [59]).

Р. К. Баландин к своей работе о философии техники [59] взял эпиграфом такие строки из стихотворения Максимилиана Волошина (1922):

Машина победила человека: Был нужен раб, чтобы вытирать ей пот, Чтоб умащать промежности елеем, Кормить углем и принимать помет. И стали ей тогда необходимы: Кишащий сгусток мускулов и воль, Воспитанных в голодной дисциплине, И жадный хам, продешевивший дух За радости комфорта к мещанства.

Однако футурологические изыскания 70-80-х годов XX века отличаются от пророчеств и предчувствий 20-30-х годов своим систематическим и организованным характером. Они сами по себе стали институционализированной областью знания. Во время всплеска этих изысканий возникла целая сеть организаций, занятых разработкой «образа будущего» — как для всего мира, так и, главное, для Запада в этом мире.

Примером открытой организации служит Римский клуб, который стал заказывать видным системным аналитикам доклады со сценариями развития цивилизации в среднесрочной перспективе. В противовес Римскому клубу по инициативе Н. Рокфеллера была создана «Трехсторонняя комиссия» под руководством З. Бжезинского. Она разрабатывала проекты будущего общества в «полузакрытом» порядке. Действовало множество аналитических центров и государственных, и корпоративных (известные примеры — Гудзоновский институт или корпорация «РЭНД»). Особенно интенсивно эта работа началась на переломе 60-х и 70-х годов. К этому шагу побудили кризисы нового типа — волнения студенческой молодежи в 1968 г. (первая «революция постмодерна») и нефтяной кризис 1973 г.

Масштабы этой футурологической деятельности были велики, Запад переживал всплеск апокалиптики («откровения» будущего). Например, в 1970 г. Римский клуб заказал группе Д. Медоуза в Массачусетсом технологическом институте (МТИ) провести «двухгодичное исследование причин и долговременных последствий роста численности населения, промышленного капитала, производства продуктов питания, потребления ресурсов и загрязнения окружающей среды». По словам директора Римского клуба А. Печчеи, задача «сводилась к тому, чтобы выявить катастрофические последствия существующих тенденций и стимулировать политические изменения, которые помогли бы их избежать».

В 1972 г. по результатам этого исследования вышла книга «Пределы роста» [31]. Она сразу вышла на 30 языках тиражом 10 миллионов экземпляров — невероятный для научно-популярного издания уровень. Более 1000 учебных курсов в университетах использовали книгу как учебное пособие, что свидетельствовало о восприятии доклада научной элитой Запада. Вывод доклада был таков: «Необходимо принять меры, чтобы обеспечить рационализацию всей производственной системы и передислокацию промышленности в пределах планеты».

Так было положено начало практической разработке современной доктрины глобализации. В сценарии «рационализации» мировой производственной системы и ее «передислокации в пределах планеты» Западу предстояло стать центром по генерации знания (наука, технологические разработки и дизайн) и центром исходящих потоков информации. Именно в приложении к Западу тогда и были введены понятия информационное общество и, позже, «общество знания». Это были срезы того обобщенного образа «цивилизации Третьей волны», который обозначался словом пост индустриализм.

В футурологической литературе 70-х годов термин «постиндустриализм» в большей мере выражает формационные черты предвосхищаемого образа Запада, в профиле этого образа делается акцент на организации производства, социальной структуре общества и производственных отношениях. Идеолог постиндустриализма Д. Белл прямо оперирует понятиями формационного подхода и даже теории стоимости. Политэкономическую суть постиндустриального общества он излагает так: «Знания и способы их практического применения замещают труд в качестве источника прибавочной стоимости. В этом смысле как труд и капитал были центральными переменными в индустриальном обществе, так информация и знания становятся решающими переменными постиндустриального общества» [63, с. 332] [5] .

5

Политэкономические аналогии Белла надо принимать как художественные метафоры с очень низким познавательным потенциалом. Во-первых, в индустриальном обществе лишь небольшая часть труда вовлекалась в стомостные отношения, даже в капиталистическом производстве. Во-вторых, знание «индустриального» типа будет составлять подавляющее большинство в потоке знания и постиндустриального общества, и здесь принципиальных изменений не наблюдается. В-третьих, знания в буржуазном обществе не могут «замещать труд в качестве источника прибавочной стоимости» потому, что их «практическое применение» осуществляется в форме труда. Подобные метафоры, которыми наполнена и российская литература, лишь маскируют реальные проблемы социологии и экономики «общества знания».

Тип культуры этого будущего общества обычно выражается термином постмодернизм. Здесь акцент делается на том, что новое общество будет консолидировано рациональностью нового типа, в которой преодолены нормы, догмы и идеалы Просвещения. Цивилизационный пафос постмодернизма гораздо более радикален, нежели у постиндустриализма как целого, в нем сильно отрицание Просвещения. Постмодернизм одно время представлялся даже как разрыв непрерывности в развитии современного общества Запада (модерна), хотя прежние подобные волны с признаками контркультуры по мере выхода из кризиса вновь интегрировались в мэйнстрим.