Обстоятельства гибели

На часах два часа ночи, и меня так и тянет снять трубку и набрать номер с блокнотной страницы Филдинга, разбудить и, воспользовавшись эффектом внезапности, попытаться получить хоть какой-то ключик к тому, что здесь происходит. Вместо этого я пытаюсь выяснить, кому может принадлежать номер с кодом 508. Результат приводит меня в шоковое состояние. Секунду или две я сижу неподвижно, стараясь взять себя в руки. Стены отчаяния надвигаются, и я пытаюсь раздвинуть их в надвигающемся тумане смятения.

Джулия Гэбриэл, мать рядового первого класса Гэбриэла.

На экране передо мной ее дом и служебный адрес, семейное положение, зарплата, которую она получает на должности фармацевта в городе Вустер, штат Массачусетс, имя ее единственного ребенка, девятнадцатилетнего сына, погибшего в воскресенье в Афганистане. Перед тем как приступить к вскрытию ее сына, я разговаривала с ней едва ли не час по телефону, стараясь как можно мягче объяснить, почему невозможно взять его сперму. И все это время она кричала и плакала, обвиняла в бессердечности, в том, что не мне решать за других то, с чем я сама никогда не сталкивалась.

Отбор спермы у мертвых для использования в оплодотворении живых — не тот вопрос, который ставит передо мной неразрешимую моральную дилемму. У меня нет собственного мнения насчет того, медицинская это проблема или юридическая, религиозная или этическая. Решение должны принимать заинтересованные стороны, а не врач. Для меня важна процедура, практика, набирающая популярность в связи с войной. Мне важно, чтобы все делалось в соответствии с законодательством и должным образом, а мои взгляды на право посмертной репродукции в деле рядового Гэбриэла в любом случае спорны. Тело его сильно обгорело и уже разлагалось, мошонка почти обуглилась, а вместе с ней пострадал и семявыносящий проток. Сказать это миссис Гэбриэл я не могла. Я старалась быть вежливой, старалась проявить сочувствие и не принимать ее обвинения на свой счет, пока она изливала гнев и боль на последнего врача ее сына.

У Питера была девушка, согласившаяся выносить его детей, как и детей его друга, и они заключили что-то вроде договора, объясняла миссис Гэбриэл, а я никак не могла понять, о чем речь и кто этот друг. Друг Питера рассказал ему о другом своем друге, который погиб в Бостоне в день свадьбы прошлым летом, но только миссис Гэбриэл не сказала, что этого друга звали Дэмиен Паттен. «Все трое теперь мертвы, трое молодых, чудесных мальчиков», — сказала по телефону миссис Гэбриэл, а я так и не поняла, о ком идет речь. Теперь понимаю. Она говорила о Паттене, друге того друга, с которым договорился ее сын. Вторым, возможно, был Джеффри Миллер, сапер, на которого и указал мне Филдинг.

Все трое теперь мертвы.

Обсуждал ли Филдинг с миссис Гэбриэл дело Паттена и с кем она говорила раньше, со мной или с ним? Мне миссис Гэбриэл позвонила примерно без пятнадцати восемь. Я точно помню, что сделала соответствующую пометку, когда сидела в своем крошечном кабинете в доверском морге, просматривая результаты сканирования, чтобы определить расположение осколков в обгоревшем теле ее сына. Судя по тому, что она сказала мне, разговор с Филдингом состоялся раньше. Тогда становится понятным и ее постоянное упоминание о «других делах».

Эту идею ей явно подбросили. Женщина пребывала в полном убеждении, что экстракция семени у погибших — операция рутинная и даже поощряемая нами же. Помню, что меня ее заявление ошеломило, поскольку процедура еще не получила официального одобрения и была чревата юридическими осложнениями. Я и представить не могла, кто внушил ей такие мысли, и, наверное, даже спросила бы об этом, если бы она не сорвалась на крик. Каким чудовищем должна быть та, что препятствует женщине, желающей выносить детей своего друга! Мы же делаем это для других, так почему отказываем ее сыну? «У меня никого не осталось. А вы просто бюрократы, так и скажите! — кричала она мне. — Бюрократы, покрывающие еще одно расовое преступление!»

— Кто дома? — спрашивает Бентон.

Миссис Гэбриэл назвала меня милитаристкой и фанатиком. «Вы делаете это для других только потому, что они белые! Вы следуете не „золотому правилу“, а „правилу белых“. Вы позаботились о том парне в Бостоне, а он даже не был американцем, как мой сын, отдавший жизнь за свою страну. Наверное, потому, что его кожа была другого цвета». Я ничего не понимала — откуда такая информация? — но не стала интересоваться, потому что все это походило на истерию, и я тогда же все ей простила, хотя она здорово меня задела и надолго выбила из равновесия.

— Эй? — Бентон входит в кабинет.

«Еще одно расовое преступление, но только теперь о нем узнают, и таких, как вы, по головке не погладят!» Она не стала объяснять, что имела в виду, произнося такие слова, а я не попросила объяснений и даже не обратила внимания на сказанное, потому что крики, обвинения и оскорбления для меня не новость. Нас ругают и оскорбляют, нам угрожают, и на нас нападают люди, в обычных условиях вполне цивилизованные и разумные. Там, где я работаю, нет небьющегося стекла, и я не боюсь, что мертвые нападут на меня.

— Кей?

Бентон стоит в дверях с двумя чашками, стараясь не расплескать кофе. Почему Джулия Гэбриэл, прежде чем звонить мне, позвонила сюда? Или, может, это Филдинг позвонил ей. Но зачем? Марино говорил, что Питер Гэбриэл стал первой жертвой из Вустера, и средства массовой информации подняли шум, призывая ЦСЭ забрать тело из Довера и вернуть домой, в Массачусетс. Возможно, таким образом Филдинг и узнал о миссис Гэбриэл, но все остальное… Если миссис Гэбриэл и позвонила сюда, то только по ошибке. Она ведь не могла не знать, что ее сына отправили в Довер. Как я ни стараюсь, найти оправдывающую Филдинга причину не могу. Во мне копится возмущение. Да как он смел!

Филдинг — не военный и не консультант Службы медэкспертизы Вооруженных сил. Он гражданский служащий и не имеет права ни разглашать информацию о военных потерях, ни вообще вести разговоры на эту тему, потому что его она не касается. И КИОС его не касается. И выборы в Англии тоже. А вот тем единственным, что его касается, что является его долгом и его ответственностью, он постыдно пренебрег, предав при этом и меня.

— Очень мило, — рассеянно говорю я Бентону. — Кофе не помешает.

— Где ты сейчас была? Как будто воевала с кем-то? И, судя по выражению твоего лица, даже убить готова.

Бентон подходит к столу, наблюдая за мной так, как делает всегда, когда пытается понять, о чем я думаю, потому что тому, что я скажу, он не верит. Или, может быть, он знает, что сказанное мною будет только началом и что обо всем прочем я даже не догадываюсь.

— Ты в порядке? — Бентон ставит чашку на стол и пододвигает поближе стул.

— Нет, не в порядке.

— Что случилось?

— Я поняла, что это такое, когда человек достигает критической массы.

— Так в чем дело?