Обвал

Адъютант тотчас же ответил:

— Генерал-майор Губерт пронюхал о боевых донесениях командиров дивизий…

— Ступайте же! — крикнул Лах адъютанту. Тот ушел, а Лах, вытащив из стола альбом любимых им полководцев, начал перелистывать и, найдя портрет Людендорфа, надолго на нем остановил свой взор.

— Я понимаю, это конец, — прошептал Зюскинд.

Лах же все разглядывал и разглядывал портрет Людендорфа. Но думал он в это время о своем: «Во что бы то ни стало удержать город… А гибель солдат? Десятки тысяч солдат, истощенных и утративших способность сопротивляться… Мой бог, пошли нам передышку, мне и солдатам, сохрани нас на будущее. Сохрани, а потом возвысь!» Ему показалось, что Людендорф с портрета подмигнул ему ободряюще. Тогда Лах закрыл альбом и обратился к Зюскинду:

— Как могло случиться, что боевые донесения командиров дивизий стали известны шефу гестапо?

Начальник штаба косолапо добрел до походного кресла, бухнулся в него мешком, ответил:

— Это же гестапо. У него везде уши.

— Ты полагаешь, что и обер-фюрер Роме в курсе?

— Определенно, господин генерал.

И тут они, Зюскинд и Лах, надолго приумолкли. И потом, после длительной паузы, Зюскинд сказал:

— Мне сейчас подумалось…

— Подумалось? Ну-ну! — поторопил Лах.

— Я обнаружил один пробел в истории, по крайней мере в военной истории, — начал Зюскинд, который теперь уже не казался Лаху мешком, для потехи украшенным нашивками и погонами. — Тех генералов, которые берут города, да, да, которые берут города, всегда, как говорится, нарасхват, по кускам разрывают и историки, и литераторы. Но боже мой, а разве тот генерал не является положительным примером в истории, который сдал город умно, во имя будущего нации и во имя сохранения мобильных сил?! После любой войны неизбежно следуют репатриации.

— Да, это верно, — согласился Лах и тут же поднялся и ушел в комнату отдыха.

Ординарец Пунке последовал за ним и там, в убранной коврами комнате, по-сыновьи спросил:

— Устали, господин генерал?

Лах кивнул и, не раздеваясь, лег на кровать. Пунке подскочил к нему и хотел было спять сапоги, но Лах приостановил:

— Не надо, друг мой. Ты бы чемодан приготовил. Лишнего не клади. Но бинокль, несколько пачек писчей бумаги положи обязательно, придет время — и я займусь мемуарами…

Пунке начал возиться с чемоданом, а Лах вдруг вспомнил фразу, высказанную Зюскиндом о пробеле в военной истории. «Верно, верно, Зюскинд, еще не написано о тех, кто сдает города, в положительном плане. Но мы сами напишем. Бог даст нам передышку, и тут мы напишем во имя и во славу, чтоб дух Германской империи не иссяк».

Мысли его прервал вошедший адъютант.

— Что еще? — не поднимаясь, спросил Лах.

— Я договорился…

— Это о чем?

— По поводу парламентеров.

— Кто именно согласен пойти?

— Майор Хевке и подполковник Кервин.

— Прочтите свидетельство.

Адъютант прочитал:

— «Подполковник Кервин и майор Хевке с переводчиком имеют приказ коменданта крепости генерала пехоты Лаха просить, чтобы были отосланы парламентеры к коменданту крепости. Также прошу сейчас прекратить военные действия…»

Лах упрятал лицо в шинель, глухо выговорил:

— Проинструктируйте офицеров и… посылайте.

Пунке смекнул, в чем дело, и перестал укладывать вещи. Ефрейтор был уже в годах и, конечно же, как истинный немец, высоко ценил свое начальство и каждое распоряжение генерала, указания и приказы его воспринимал как величайшую мудрость, как полководческий маневр, осуществление которого немедленно приведет к разгрому русских. Он наконец слезящимся оком подмигнул адъютанту и начал щеточкой пушить изрядно поседевшие усы. А распушив их, достал из кармана губную гармошку, чтобы наиграть мотив песенки, которую очень любил Лах. Он продул лады и уже приложил к губам изящную гармошку, отделанную серебром, как появился полковник Зюскинд. По мнению Пунке, не тот полковник Зюскинд, рассудительный и знающий себе цену, а совсем другой, кричащий и машущий руками, не пунктуальный в своих докладах, а растрепанный и говорящий бог знает что:

— Хевке и Кервин еле вырвались. Эсэсовцы предупреждают, что всех перестреляют. Они уже появились в штабе, угрожают расстрелом… каждому, кто примет капитуляцию…

— Наведите порядок, господин полковник! А эсэсовцеа вышвырните из бункера! — Лах поднялся, ею лицо было бледным, но потом отошло, он успокоился и, не теряя достоинства, сказал: — Вы правы, господин полковник, после войны начнется репатриация. Умен не только тот, кто города берет, но и тот, кто вовремя и организованно их сдает. С прицелом на будущее, во имя империи!.. Мой друг Пунке, пожалуйста, коньяку и кофе.

Зюскинд закрыл лицо руками, тряхнул головой, как бы пробуждаясь от страшного кошмара, сказал:

— Я, господин генерал, был и останусь с вами, готов выполнить любое ваше распоряжение.

— Спасибо, полковник. Ценю ваше мужество. Выпьем за то, чтобы тяжкое горе для немецкого народа никогда но повторилось! Мужайтесь, полковник!.. И знайте: только военные могут спасти Германию! А не Роме и… Губерт! Она мастаки шить дело, по которому, не разбираясь, разжалуют, снижают… Тебе это известно по графу Шпанека.

— Да, да, господин генерал, мы с графом в Крыму, в Керчи… — пролепетал Зюскинд.

Выпить они не успели: в тот момент когда Зюскинд дрожащей рукой брал неподдающуюся рюмку, открылась дверь и через порог переступил лейтенант из шифровального отдела, еще совсем безусый и бледнолицый молодой человек, которого Пунке хорошо знал и высоко ценил как примерного офицера. Лейтенант, выхватив из кобуры пистолет, приложил его к своему виску.

— Господин генерал, во имя фюрера! Прикажите вернуться уполномоченным по переговорам!.. Это предательство! — закричал лейтенант.

Лах кивнул Пунке:

— Мой друг, налейте господину лейтенанту.

Теперь у самого Пунке отказали руки: он никак не мог попасть в рюмку и все лил на стол, и лужица уже стекала. В наступившей тишине было слышно, как жидкость издавала какой-то странный звук, ударяясь о каменный пол. Пунке схватил тряпку, начал вытирать пол. Когда вытер и выпрямился, увидел: Лах курил, сидя в кресле, а полковник Зюскинд остекленевшими глазами смотрел на лейтенанта, державшего пистолет у своего виска; под дулом отчаянно трепыхалась взбухшая синяя жилка, а рука лейтенанта сделалась совершенно белой.

Лах сказал:

— Я понимаю вас, господин лейтенант, но стрелять не советую…

— Верните уполномоченных, господин генерал, иначе все раскроется! Обер-фюрер Роме отдаст вас под суд за сдачу города. Вы должны сражаться до последнего солдата.

Лах швырнул сигарету в угол. Пунке подумал, что сейчас произойдет невероятное, ибо он знал крутой характер своего генерала, да и налицо явное неповиновение, нарушение всякой субординации.

— Сколько вам лет, господин лейтенант? — спросил Лах, не вынимая рук из кармана шинели.