Очарование зла

После чего морская фея отвернулась, взяла юношу за руку (несомненно, своего смертного возлюбленного!) и увлекла за собой. Они скрылись мгновенно, а Вера осталась на морском берегу, вооруженная новым знанием.

Странно: столько лет не вспоминала об этой встрече, а теперь вдруг вспомнила, да так ясно, словно все произошло вчера.

Она встала, с отвращением посмотрела на Кондратьева. Тот читал газету и поверх листа внимательно следил за Седовым. Находиться вблизи этого человека, да еще после того, как вспомнились Крым, маменька, юноша и девушка на пляже — было немыслимо. Вера произнесла:

— А знаете, Кондратьев, вы ведь вчера ночью опять разговаривали во сне…

Кондратьев смешно встрепенулся:

— На каком языке?

В его глазах появилась паника.

Вера сказала:

— По-моему, на китайском…

Кондратьев успокоенно нырнул обратно в газету:

— Какие еще китайцы… отродясь не было.

Она шагнула к воде.

— Вы куда? — полетело ей в спину.

— Топиться… — не оборачиваясь, отозвалась Вера.

На Кондратьева эта выходка, как всегда, не произвела ни малейшего впечатления.

— Долго не купайтесь, — предупредил он из-за газеты. — Они скоро должны идти обедать.

«Иди к черту», — думала Вера. Миг — и Кондратьев, и Седов, и вообще все лишнее исчезло, сменившись серебристой русалочьей игрой на поверхности необъятного моря. Поднимая брызги, Вера вбежала в воду и поплыла.

Наконец она устала плыть. Легла на воду, повернув голову, посмотрела в сторону берега. Желтая полоска с рассыпанной по ней житейской суетой осталась далеко-далеко. Полосатые шезлонги, кабинки для переодевания, легкие, смятые ветром ситцевые кафе, мгновенно нагревающиеся «прохладительные» напитки… Люди, шагающие по пляжу птичьей походкой, вытаскивая ноги из песка, и где-то среди них — надоевший Седов с компанией и скучный Кондратьев…

Далеко-далеко… Над Верой — безмятежное небо, кругом — только вода и тишина. Море, источник вечного беспокойства и шума, сделалось нынче, в силу какого-то собственного лазурного каприза, источником вечной тишины. Вера чувствовала себя погребенной между морем и небом, спящей царевной в хрустальном гробу — и тотчас поняла: никогда царевна не чувствовала себя такой умопомрачительно живой, как тогда, в хрустальном гробу, в ожидании поцелуя. Это ожидание могло длиться и годы, и века. Для спящей время не имело значения. Она была погружена в средоточие жизни, у нее впереди имелась целая вечность. Точнее даже, две вечности: одна — ожидания, другая — любви.

Когда вдали послышался треск мотора, Вера поначалу не обратила на это внимания. Звук был далекий, деликатный. Но затем он начал проявлять настойчивость, а после — и назойливость; он усиливался, приближаясь.

Тело Веры, с раскинутыми руками и ногами, качнулось: ее задело волной. Она открыла глаза. Вовремя! Прямо на нее летела прогулочная моторная лодка. Сидевший в лодке явно не замечал купальщицу. Еще мгновение, и он налетит на нее, и тогда катастрофа станет неизбежной. Вера взмахнула руками, ударила по воде, чтобы отплыть. Она понимала, что уже поздно: лодка в любом случае заденет ее.

И вдруг мотор стих. В одно мгновение, как по волшебству. Вера не сразу осознала тишину, в ушах у нее продолжало греметь, сердце стучало в самом горле. Развернувшись и остановившись, лодка качалась на волнах.

Вера наконец пришла в себя.

— Вы что, с ума сошли? — закричала она.

Лодка накренилась, и над бортом показалось лицо лодочника.

— Дайте руку.

Вера машинально протянула ему руку. Она узнала не голос, не лицо даже, а прикосновение — то самое.

Болевич смотрел на нее из лодки, озабоченно нахмурясь.

— Давайте же руку, скорей.

Рывком он втащил ее в лодку. Под ногами зашаталось, волны мелко, остро застучали о дно. Болевич обхватил Веру за талию одной рукой, другой дернул мотор; взревев, лодка ожила и умчалась прочь, поднимая широкий веер воды с догоняющим беглецов маленьким, ярким обрывком радуги.

Вера наконец устроилась удобнее. Болевич все еще обнимал ее; она ощущала тепло его пальцев сквозь купальный костюм и льнула к нему всем своим изголодавшимся естеством. Ветер овевал ее лицо, шарил в светлых, быстро высыхающих волосах. Вера сделала негодующее лицо:

— Что это значит, Болевич?

Он не отрываясь смотрел на бескрайнее, залитое сиянием вечного полудня море.

— Это значит, что я люблю тебя. Я люблю тебя, Вера!

Она тихо вздохнула и тоже стала смотреть на море.

Глава десятая

Только один день. После сверкания моря — благородная тусклость мореного дуба; и везде едва уловимый соленый запах, запах свежести.

Вера, как и Болевич, умела полностью подчиняться мгновению; это было у них общее. Они не продлевали в мыслях свою жизнь от «сейчас, сию минуту» до какого-то неопределенного «будущего», как делало большинство. Оба они были людьми без будущего, людьми настоящего. Отчасти — из этого свойства вырастало их бесстрашие.

Болевич остановился в маленьком пансионе, в комнатке, которая напоминала мансарду, пристанище гофмановского студента, собеседника саламандр. Вере все нравилось здесь: и скошенный потолок, и странные картины на стенах: сытые, пухлые натюрморты; голодные, будто обглоданные пейзажи; загадочные портреты наполовину выцветших мужчин и женщин — точно художнику позировали не живые люди, а призраки, которые спешили вернуться туда, откуда их вызвали…

Болевич, как и Вера, предпочитал джаз; приемник, подмигивая зеленым, тянул саксофоновую нитку откуда-то из Нью-Йорка или Чикаго.

— Эти негры слышат, как в космосе переговариваются планеты, — говорил Болевич вполголоса.

Вера лежала рядом с ним на кровати, поверх одеяла. Ее обнаженная кожа мерцала в полумраке. В окно проникал свет от фонаря, горевшего поблизости. Иногда в окне напротив тоже зажигался свет, и тогда два разных луча смешивались: один, пропущенный сквозь штору, — красноватый, другой, изливающийся сквозь изрытое оспинами дохлых мух стекло фонаря, — желтый. Потом красноватый свет гас, и снова оставался один только желтый, и Вера мерцала вместе с окнами.

— Джаз — космическая музыка, — повторил Болевич. — Поэтому она бессмертна. Танго и прочее — сдохнут, но это — нет. Бах и Моцарт предчувствовали их появление…

Низкий женский голос сплетался с протяжным саксофоном; в соприкосновении их было нечто эротическое и вместе с тем вселенское: соитие бога и богини, от которых должно произойти все живое.

— Бесси Смит, — сказал Болевич.

— Никогда не слышала.

— Послушай…

Бесси сверкала голубоватыми белками, прижимала к огромным грудям в ситцевых цветочках огромные черные руки. «Беги, Бесси, сюда едут куклуксклановцы, беги, Бесси!» — «Еще не хватало!» И, выскочив погромщикам навстречу, огромная негритянка с голосом, как у полковой трубы, заорала: «А ну, сволочи, прочь отсюда, прочь! Не то я свистну, набегут мои поклонники — от вас одна рванина останется!» И куклуксклановцы, рыцари белой расы, бежали от черномазой толстухи…