Очерки истории культуры Средневекового Ирана

У кого такой обычай? У кого такой порядок? Чтобы год за годом брать и не знать, что значит дать? Если вдруг пообещает — раз в году и с ним бывает, — От раскаяния сдохнет, не исполнит никогда. А из всех скупцов скупейший кто — скажи? Конечно, этот: На словах всегда "согласен", а на деле не дает! (К., с. 656)

Поэт просит у вельможи немного "чистого вина", которое готовят из изюма, говорится в другой эпиграмме. Наутро патрон присылает "гулямишку" с пузырьком вина. Сосуд своею малостью и мутноватость плохого вина вызывают у поэта неприятные ассоциации с "той влагой, кою носят к лекарям" (Дж., с. 395). Или еще. Патрон дарит поэту своего личного коня, и поэт утверждает, что каждый может прийти и своими глазами убедиться в проявленной щедрости: конь до сих пор стоит в конюшне хозяина (К., с. 440).

Особенно позорным считалось обвинение в скудости застолья, нехлебосольстве. Как известно, одним из этических установлений этого времени было правило: не быть жадным на хлеб. Авторы сатир часто приписывают объектам своих насмешек тяжкий грех нарушения заповеди хлебосольства:

Он из тех, этот ходжа, кто ни разу в своей жизни Без людей кусочка хлеба в одиночку не вкусил. Только вот — не звал ни разу к своему столу он гостя, Жизнь провел как прихлебатель за любым чужим столом! (К., с. 444)

Скупцов в эпиграммах награждают еще двумя другими самыми ходовыми клеймящими бесчестьем ругательствами — "рогоносец" и "осел":

Ты в жизни не подумал о других, А коль подумал бы, то сам себя прикончил. Ты — первый из ослов, но тот ослей тебя, Кто на тебе, осле, надежды око держит. (К., с. 669)

Эпиграммы, как правило, коротки, наделены опасной для высмеиваемого крылатостью острого словца или народного куплета, т. е. мастерски нацелены на устное хождение. И, вероятно, убийственным для репутации некоего "именитого ходжи" было распространение в городе такой "дразнилки", построенной на едином динамическом художественном приеме — вопрос-ответ:

Кто, скажи, других тираня, сроду сытости не знал? Кто? Не кто другой, как Брюхо именитого ходжи. Кто, скажи, лица не прячет всем прохожим напоказ? Кто? Не кто другой, как Жены именитого ходжи. А кто он, кого не видел ни один просящий взгляд? Кто? Не кто другой, как Дирхем именитого ходжи. Кто, скажи, на этом свете всех огромней и сильней? Кто? Не кто другой, как Скупость именитого ходжи. Кто, скажи, на этом свете всех ничтожней и слабей? Кто? Не кто другой, как Щедрость именитого ходжи. Кто, на горе честным людям, тащит всюду зло и вред? Кто? Не кто другой, как Ноги именитого ходжи. И кто он, о чьем здоровье надо господа молить? Кто? Не кто другой, как Недруг именитого ходжи. Кто, скажи, на благо людям? Кто на радость всем сердцам? Кто? Не кто другой, как Гибель именитого ходжи! (К., с. 670)

Сатиры строятся и на более утонченных приемах комического. Поэт иронизирует: он попросил полотна, патрон сказал: "Подожди, вот привезут из самых лучших мест". Караван пришел, а подарка не последовало. Поэт приходит к выводу: я нишапурского полотна у него просил-должно быть, он мне йеменское (т. е. самое ценное, "заморское") собирается дать (Дж., с. 405). Или другой короткий "отрывок":

Тебе слагая восхваленья, как ни ломал я головы, В созданье образов высоких я мало, каюсь, преуспел. Грех искупить я уповаю, коли пошлет удачи Бог, Не пожалею красноречья тебе в элегии на смерть! (К., с. 547)

Говоря о развитии сатирической поэзии в предмонгольском Исфахане, надо отметить использование для эпиграмм и шаржей формы рубай и появление сатирической пародии. В диване Камала Исма'ила мы находим Небольшой цикл четверостиший, построенных на приеме точного пародирования собственных панегирических придворных рубай, использованы те же классические элементы антуража дворцовых собраний, например образы розы, арфы, чаши или же меча правителя:

Так злобен ты и кровожаден, что к розе тянешься рукой Затем лишь, чтоб бутон расцветший обезобразить и сорвать. А с арфой ты и с чашей неразлучен — Пока т у бьешь, а кровь другой ты пьешь. (К., с. 913)

Сатирические стихи наших исфаханских поэтов в основной своей части обращены против меценатов и сопряжены с оплатой литературного труда. Отсылал ли поэт эти пасквили прямому адресату, читал ли их в кругу друзей или в домах других вельмож, которые не прочь были поразвлечься высмеиванием ближнего, или просто сам отводил душу? Судя по характеру стихов, это бывало по-разному.

Жизнь в предмонгольском Исфахане способствовала созданию самых благоприятных условий для бурного развития литературной сатиры. В обстановке жестокого соперничества двух городских партий — представителей двух враждующих религиозных толков, двух родов, Са'идийе и Худжанди, поэзия в Исфахане стала действенным оружием политической борьбы. Если расширить сравнение В. А. Жуковского, увидевшего в хвалебных касыдах официальную прессу, газетные "передовицы" [110] ], то хадже был таким же фактом городской общественной жизни и жизни дворов, как фельетон, шарж или карикатура.

110

В. А. Жуковский излагает точку зрения А. Кремера, подчеркивая ее справедливость [70, с. XI

Сатирические стихи в определенной части служили сбыточным "товаром" для поэта, на них был спрос и находились заказчики. Стихи, порочащие и высмеивающие представителей одной партии, были на руку их противникам. Обратившись к хронике первой половины XI в. "История Мае'уда", уже в ней найдем запись о том, как Фазл, хаджиб Харун ар-Рашида, действуя против наследника престола Ма'муна, "стихотворцам приказал высмеивать его в стихах" [1, с. 63].

Можно говорить о существовании в поэзии предмонгольского Исфахана и элементов обобщенной сатиры, направленной уже не против того или иного мецената, не заплатившего за стихи, а против вельмож города вообще. Стихи такого рода мы встречаем как у старшего, так и у младшего поэта:

Все жадно требуют похвал и восхвалений, Хотят их получить как должное, задаром. Совсем не ведают, о боже, что творят! Молчанье — вот им лучший панегирик! Так велики их милости, что если Хадже не сложил на них — и то им одолженье! (Дж., с. 387) Эти люди ничем не одарят, кроме обиды и боли, Кровью сердца питайся — крошки хлеба тебе не предложат. Если ты без конца, словно меч, будешь бить по каменной глыбе, Сам прольешь семь потов, но и капли воды ие получишь от камня! (К., с. 919)

Высказывания Джамал ад-Дина и Камала Исма'ила о хаджве — таких высказываний много — показывают, что персидские поэты в конце XII — начале XIII в. отчетливо представляли, какой силы оружие они держат в руках.

Перо панегириста легко обратить в перо высмеивающего — прямо выраженная угроза этого нет-нет да и мелькнет в обращениях исфаханских поэтов к меценатам. Поэт может быть опасен — об этом не раз напоминается в стихах.

Развитие сатиры можно поставить в прямую связь с теми новыми веяниями, которые прослеживаются в поэзии XII — начала XIII в.: придворные поэты начинают выказывать некоторые признаки внутренней независимости и стремления постоять за свои права.

Заключение

Роль поэта-панегириста в средневековом обществе не исчерпывалась, конечно, его придворными обязанностями. Литература в Иране XII в. уже вышла за пределы двора, оживляется и развивается литературная жизнь городов. К читающей публике принадлежали городская интеллигенция и средние слои населения — ремесленники и купцы, среди которых многие сами писали стихи. Для этого времени характерно общение поэтов между собой, как личное, так и в форме литературной переписки, их активное конкурирование, а следовательно, и хорошее знание произведений друг друга.