Очерки истории культуры Средневекового Ирана

Тяготение к афористическим формам мышления, характерное для средневековья вообще, в самой высокой степени проявилось в речевой культуре Ирана. Дать словесный образ того или иного явления и вывести для него афористическую формулу — это искусство почиталось одним из краеугольных камней классической поэзии. В прямой связи с этим следует рассматривать теоретическую установку на смысловую и художественную замкнутость двустишия и его способность вести самостоятельную литературную жизнь (среди малых форм существовала, как известно, и такая форма, как фард — одиночный бейт).

Афористичность поэтического высказывания, заключенного в бейте — двустишии, отличает не только персоязычную поэзию малых форм, но и крупные стихотворные жанры — эпические, романические и дидактические поэмы. Но в наибольшей степени искусство афористики проявилось в форме рубай. Четверостишие в рассматриваемую нами эпоху — это вполне сложившийся, широко распространенный жанр персоязычной поэзии, прошедший через творчество крупнейших мастеров стиха — Баба Тахира, Сана'и, Мас'уд-и Са'д-и Салмана, Анвари, Хакани и других и уже перешагнувший высочайшие пики своего развития в рубай Омара Хаййама.

Творчество исфаханских поэтов, завершающее предмонгольский период, воплотило многие конечные результаты развития основных литературных тенденций домонгольского времени, в частности и в жанре рубай. Так, исфаханские поэты дали высокие образцы утонченного искусства афористичности. На крылатых формулах, выражающих сущность любовного страдания, построена вся их любовная поэзия. Вот типические строки — самостоятельное стихотворение:

Ты — стрела: тебя тянешь к себе — ты летишь. Ты — луна: что ни день, ты иная. Ты — слеза: навернешься на миг на глаза — и бежишь. Ты как жизнь: с каждым вздохом все меньше надежды. (К., с. 826) Или отдельные бейты: Тот, кто не страдает по тебе, увечен, И сердце, не убитое тобой, мертво. (К., с. 994) Я превратил мои два глаза в четыре, чтоб тебя увидеть, А ты, завидевши меня, из двух очей глядишь одним. (К., с. 811)

Одновременно творчество исфаханских поэтов дает обильный материал для оценки философского и нравственного начала классической персидской поэзии предмонгольского времени. У обоих поэтов, особенно это характерно для Камала Исма'ила, выражено стремление отлить в меткие речевые формулы моральные, социально-этические, философские и чисто житейские каноны своего времени. Более двухсот четверостиший Камала Исма'ила — это житейская и философская афористика и лирическая дидактика. При всей обобщенности — согласно литературному вкусу времени — поэтического высказывания эти четверостишия приближают нас к постижению личности поэта, мира его души. Сугубо личное звучит в горьких сетованиях на духовное одиночество, на неверие в людей, в жалобах на обманутые жизнью ожидания:

Как страшно оно мне, круговращенье тупого колеса судьбы, Страх перед жизнью неизменен: добра боюсь и зла боюсь. В душе нет ни крупицы веры в людей. Вот почему Я тени собственной, что вечно гонится за мной, боюсь. (К., с. 831) Жизнь миновала — ни одно желанье сердца не свершилось, И ни одно из путешествий гостинцем нас не одарило. Что знанья? — не пришлю от них спасенье. Что разум? — он не преумножил веры. (К., с. 879)

Эти мотивы варьируются во многих стихотворениях. Вместе с тем в этой житейской философии и дидактике нет целостного мироощущения, заметны пестрота настроений и смешение жизненных позиций, внешне противоречивых для сознания одного человека: рядом с сетованиями на превратности судьбы и несправедливое распределение мирских благ проповедуется пренебрежение жизненным благополучием, соседствуют обывательская мудрость самосохранения и эпикурейская беспечность жизни "одним днем". И тут же гордость честного непреуспеяния в несправедливом мире, благородство преодоленного страдания, отрицание смирения, а в бессилии против незаслуженных ударов судьбы совет просто посмеяться над ней. Другими словами, мы находим здесь весь набор всечеловеческих житейских истин, представленный, как правило, в пословичном фонде любого из народов. Облеченные в меткие речевые формулы — афоризмы, пословицы, поговорки, — они извечно питали дух человека в его неудовлетворенности жизнью и в стремлении познать и сформулировать для себя ее непостижимые закономерности.

Ясно, что житейскую философию исфаханских поэтов следует понимать расширительно: в их афоризмах художественно выражены мысли и настроения, популярные у широких слоев населения. Из четверостиший Джамал ад-Дина ибн Абдарраззака и Камала Исма'ила можно составить своеобразную антологию таких — ходовых, по-видимому, в их время — сентенций:

В тот день, когда мы в суете уйдем из жизни, Которую лишь по ошибке мы считаем жизнью, С какою мыслью мы уйдем из жизни? Не вышла жизнь — поймем в итоге жизни. (К., с. 870) Нас одарило время только цепью бед, Хоть раз коснулись ли мы розы, шипом не уколовшись? В итоге даже жизнь оно возьмет от нас назад Так что оно нам в самом деле дало? (К., с. 903)

Афористичность поэтического высказывания отличает главным образом второй, заключительный бейт рубай. В ряде случаев он без труда вычленим из четверостишия, являя полную способность к самостоятельному существованию. Четверостишия изобилуют такого рода литературными пословицами:

Пока жив, не пугай себя мыслью о смерти, Отведи смерти миг, а весь век беспечально живи. (К., с. 893) В чаше жизни мирской перемешаны сладость и горечь — Так одно с губ любимой испей, а другое — с губ чаши вина. (К., с. 909) О, хотя б нам страданье отмерялось длиной нашей жизни Или жизнь отмерялась по тяжести ноши страданья! (К., с. 942) Вставай и путем предначертанным свыше пройди свою жизнь, Как и те, что прошли его прежде тебя. (К., с. 920) Не тянись головой к небесам, как огонь под порывами ветра, Лучше ты затаись, как вода под землей. (К., с. 919)

Многие из них, следуя стилистическим конструкциям народных пословиц, императивны: советы и поучения прямо обращены к читателю. Сами императивы вынесены в концы строк и в редиф — повтор, завершающий каждую строку, что сообщает рубай особую экспрессию:

Чудачествам судьбы конца нет и предела, В теченье времени нет никакого распорядка, Не взваливай на плечи эту ношу горя — Ведь вся земная жизнь того не стоит. (К., с. 830)

Эту императивность поэт нередко обращает на самого себя, с формулой "о сердце!" (эй дил или дила), как бы отождествляя себя с читателем. Тогда четверостишие звучит своеобразным самоуговором, заклинанием или принимаемым обетом:

О сердце, не ищи ты утешителя в миру людском, Само себя утешь в своей душевной боли. Все муки в одиночестве само перестрадай — Ведь утешитель твой сам страстно жаждет утешенья! (К., с. 895)