Очерки по философии марксизма

Философскую тактику позитивистов мы рассмотрим на примере той школы, которая дала ее научную обработку — школы эмпириокритиков и Маха.

Констатируя, что познание имеет дело только с материалом опыта, и что «вещь в себе» есть абстракция от этого материала, абстракция познавательно пустая, равная нулю, — они ее отбрасывают и остаются при мире опыта, который и стараются как можно лучше познавательно систематизировать. Позиция с формальной стороны превосходная; но с точки зрения историко-философской критики тут остается большой пробел. Ведь эта самая «вещь в себе» тоже служила раньше для систематизации опыта, и ее живучесть ясно показывает, что она эту роль выполняла в некоторых отношениях недурно. Что же стало с этой ролью? Куда девалась положительная функция «вещи в себе»?

Авенариус, сам о том не стараясь, вплотную подошел к началу решения этого вопроса в своем учении об интроекции, но тут он и остановился, потому что и в историческом анализе понятий ему чужда была социально-философская точка зрения. Это судьба даже лучше буржуазных мыслителей.

Если под оболочкой понятия «вещей в себе» скрывается фетишизированная подстановка, имеющая свое начало во взаимном понимании людей, и если эта оболочка должна быть отброшена, то выступает во всей широте вопрос об освобожденном от фетишизма содержании. Понятие «вещей в себе» было универсально; худо ли, хорошо ли, оно монистически применялось ко всему, что существует, функционально охватывало весь опыт людей. Отбросьте оболочку — содержание остается. Спрашивается, остается ли оно универсальным и монистическим? Остается ли область подстановки так же широка, как была раньше, или она должна быть сужена, и если да, то насколько?

Для эмпириокритиков вопрос этот в таком виде не существует. Они говорят: подстановка должна применяться постольку, поскольку ее удается с пользой применить. Под высказывания других людей и животных мы подставляем желания, чувства, представления; когда это расширяет наше представление, это правильно. Дальше этого подстановка до сих пор не давала никаких положительных результатов; да и нелепо было бы приписывать чувства, желания, представления, например, неодушевленным предметам. Тут подстановка неуместна, это просто наивный анимизм. Чего же ради ставить вопрос об универсальности подстановки?

И опять таки, все это почти верно. Нелепо было бы, в самом деле, связывать с «камнем» или «деревом» представление о воле, чувстве и т. п. Но, во-первых, уже эволюция подстановки от «души» до «вещей в себе» показывает, что подстановка не сводится обязательно к такому грубому антропоморфизму. А во-вторых, к чему на практике приводит позиция ограниченной подстановки? Именно к этому грубому антропоморфизму, только в новой форме.

В самом деле, эмпириокритики рассматривают мир, как совокупность комплексов опыта, между которыми различают физические (ряд независимый) и психические (ряд зависимый). В то же время признается принципиальная равноценность человеческих высказываний: если человек А и человек В сообщают друг другу, что они видят такой-то, положим, водопад, и если их высказывания сходятся, то надо признавать, что они его, действительно, видят и притом видят один и тот же водопад. Возможно, что они его видят не вполне одинаково или очень неодинаково, но остается то, что известный физический комплекс элементов опыта — «водопад» — входит в той или иной мере в систему опыта и человека А, и человека В именно, как определенный физический комплекс элементов пространственных, тактильных, температурных, цветовых и т. д. Пусть они оба только впервые увидели этот водопад, а раньше о нем ничего не знали. Значит, он впервые возник для них, в системе их опыта. Но как физическое тело, он, конечно, существовал и раньше. Его видели другие люди и животные; он входил в систему их опыта с некоторыми вариациями по сравнению с тем, что нашли в своем опыте наши два путешественника, но основная общность физического комплекса и тут остается.

Но предположим, что наши путешественники первые вообще из людей и животных открыли этот водопад. Раньше этот комплекс не входил ни в какую систему опыта. Но он существовал? Да, несомненно: кто бы ни пришел к нему из людей или животных, комплекс «водопад» вступил бы в систему его опыта. Но ведь никто не приходил? В какой же системе опыта существовал этот сложный комплекс цветовых, пространственных, тактильных и т. д. элементов? Ни в какой. Сказать, что он существовал в системе опыта людей А и В, которые его впоследствии увидят, значит сказать, что он существовал в будущем, — то есть не существовал. Совершенно тот же смысл имеет выражение «существовать в возможном опыте» таких-то людей или животных. Если же водопад, не существуя ни в какой системе опыта, тем не менее существовал, то он существовал в себе, если он не существовал ни для кого из живых организмов, то он существовал для себя. В себе и для себя! Но что же существовало-то? Комплекс цветовых, пространственных и т. д. элементов, каким впоследствии является «физическое тело» водопад, в моей, вашей и т. д. системе опыта.

Итак, водопад существует не только в той или иной системе опыта, для того или иного наблюдателя, но так же и независимо от всякой системы опыта, независимо от всякого наблюдателя. И что же? От этого он чувствует себя нисколько не хуже. Он все такой же. Он не «дань» еще никакому постороннему наблюдателю, но уже «дань» самому себе в таком же приблизительно, виде, в каком его будут созерцать туристы. Выражаясь еще грубее: независимо от зрителя, он видит себя таким же, каким зритель его увидит. Это антропоморфизм самый несомненный. И в то же время, это неизбежный результат того ограничения подстановки, которое свойственно позитивистам.

Признать существование комплексов, вступающих в ту, другую, третью систему опыта — значит признать их существование «в себе». В то же время формально отвергнуть по отношению к ним всякую подстановку — значит в качестве этого «в себе» подставить тот самый вид, в каком они нам самим представляются. Подстановка остается, но в самой худшей форме.

Попытка простого уничтожения «вещей в себе» приводит, таким образом, новейших позитивистов к противоречиям антропоморфизма.

IX

Если буржуазный позитивизм, в лице своих лучших представителей, и запутывается в глубокое противоречие на почве неправильного отношения к методу «подстановки», то во всяком случае по отношению к стране идолов, его позиция достаточно радикальна. Их некуда девать в этой философии — места для них совершенно не остается. Как ни понимать комплексы элементов опыта — они все равно остаются только отрывками системы опыта, и ничем больше. Не совсем так обстоит дело с новейшим материализмом и специально с той его версией, которую, опираясь на Гольбаха, популяризирует Плеханов.

Старинный материализм физиков был позитивен в высшей степени. Если он называл «материю» сущностью вещей, то ни слово «материя», ни слово «сущность» не имели тут метафизического значения. Материя понималась в смысле того объекта, с которым имеют дело механика, физика и химия, а сущность означала просто материал всего существующего. Всякое бытие, физическое и психическое, представлялось комбинацией материальных атомов в движении. Атомы же тогда понимались просто как твердые тельца предельно малого объема. Мир опыта был единственным существующим миром; среди атомов негде было поместиться идолам всякого рода оружия; создавались полушутливые формулы вроде уже упомянутых нами intermundia — расщелин мира. Страна идолов так же радикально устранялась этим материализмом, как новейшим позитивизмом.

Слабость этого материала заключалась не в его метафизичности, а в недостатке научности. Он признавал, что все конструируется из атомов и их движения, — он не мог, разумеется, на деле познавательно конструировать из этих твердых телец психический опыт. Да и с физическим опытом дело в наше время обстоит уже так, что наивная атомистика должна быть отброшена.

Новейший материализм Гольбаха-Плеханова усмотрел эту слабость — и бросился от нее в противоположную сторону. «Материю» он принимает не в физико-химическом, а в мета-эмпирическом смысле: она вне опыта, она есть «вещь в себе». Действуя на «наши органы чувств», она производит для нас весь чувственный мир, весь опыт, психический и физический; и она совершенно не то, что этот опыт, который относится к ней, как ряд иероглифов к содержанию, которое они символизируют. «Материи» приписывается, правда, пространственный и временной характер, — у Плеханова, однако, только в иероглифическом смысле: не то, чтобы она находилась в нашем мировом пространстве и времени, нет, их Плеханов, вслед за Кантом, признает «субъективными формами восприятия», — а ей свойственно, в ней есть что-то такое, чему наше пространство и время соответствуют, чем они определяются. «Материя» также подчинена причинности — иначе она и не была бы причиной всего опыта, — но вероятно, и ее причинность по Плеханову, будет не совсем та, что в опыте.

Что же значит «материального» имеется в этой «вещи»? Очевидно, одно название. О каких-либо физических свойствах, всей твердости и т. д. по отношению к ней говорить не приходится: все это ее иероглифы, не более. «В самой себе» она имеет совершенно иные формы и свойства — так полагает Плеханов в одних местах своих произведений; в других местах он отрицает за ней всякий «вид», т. е., вероятно, и всякие формы, и свойства.

Наполнивши такой «материей» страну идолов, область трансцендентного, Плеханов и его сторонники считают, что они тем самым покончили с основными идолами — верховным абсолютом, бессмертием души, свободой воли: «материя» их решительно и надежно вытесняет. Так ли это на самом деле?