Очищение

Помпей, со всех точек зрения, был потрясен грубостью ответа («если Помпей будет себя достойно вести»), немедленно покинул Вилла Публика и в плохом настроении отправился в свой дом в Альбанских холмах. Но даже там его продолжали преследовать демоны, которые, казалось, поставили себе цель уколоть его побольнее. Его дочь, которой было девять лет и которую он последний раз видел, когда она едва могла говорить, по совету своего учителя, известного грамматика Аристодема Ниасского, решила поприветствовать его стихами, написанными Гомером. К сожалению, первое, что он услышал, переступив порог, было начало обращения Елены к Парису: «С боя пришел ты? О, лучше бы, если бы там и погиб ты…» [50]

50

Гомер. Илиада, пер. В. В. Вересаева.

Слишком многие присутствовали при сем, чтобы это сохранилось в тайне. Боюсь, что Цицерону это показалось таким смешным, что он внес свою лепту в распространение этой истории по городу.

Во всей этой кутерьме казалось, что о происшествии на праздновании Доброй Богини уже забыли. С момента поругания прошло больше месяца, и все это время Клавдий осмотрительно не показывался на публике. Люди стали говорить о других вещах. Но через пару дней после возвращения Помпея коллегия жрецов, наконец, передала свою оценку происшедшего в Сенат. Пуппий, консул, который председательствовал в Сенате в тот период, был приятелем Клавдия и пытался замять скандал. Однако он был вынужден зачитать отчет жрецов, а их мнение было очень недвусмысленным. Действия Клавдия были грехом — нечестивым поступком, преступлением против богини, мерзостью.

Первым из сенаторов, кто взял слово, был Лукулл. Он, по-видимому, наслаждался, когда, торжественно поднявшись, объявил своего бывшего шурина преступником, опорочившим древние традиции и рисковавшим навлечь на город гнев бессмертных богов.

— Только самое жестокое наказание преступника, — сказал он, — сможет успокоить их гнев.

После этого оскорбленный муж предложил обвинить Клавдия в попытке нарушить безгрешность девственниц-весталок — преступление, за которое полагалось забивать камнями до смерти. Катон поддержал предложение. Два лидера патрицианской партии, Гортензий и Катулл, тоже поддержали предложение, и было очевидно, что большинство сенаторов на их стороне.

Они потребовали, чтобы самый могущественный чиновник Рима после консулов, городской претор, созвал специальный суд, назначил специально отобранных присяжных из числа сенаторов и провел судебные слушания как можно скорее. При подобном раскладе решение суда было очевидным. Пуппий нехотя согласился поставить указ на голосование, и к концу сессии Клавдия можно было считать мертвецом.

Когда в тот день, поздно вечером, кто-то постучался к нам в дверь, я был уверен, что это Клавдий. Несмотря на отказ от дома наутро после происшествия на празднике Доброй Богини, молодой человек продолжал регулярно приходить к нам, надеясь на встречу с хозяином. Однако у меня было строжайшее указание не принимать его, поэтому несмотря ни на какие уловки он так и не смог проникнуть дальше атриума. Теперь же, пересекая атриум, я приготовился к еще одной неприятной сцене. Но, к своему удивлению, открыв дверь, я увидел на пороге Клодию. Обычно она передвигалась по городу в окружении целого табуна служанок, однако сейчас была совершенно одна. Клодия холодно спросила, на месте ли мой хозяин, и я ответил, что проверю. Я пригласил ее в зал, предложил подождать и чуть ли не бегом бросился в библиотеку, где работал Цицерон. Когда я доложил, кто прибыл к нему с визитом, хозяин отложил ручку и задумался на несколько мгновений.

— Теренция уже поднялась к себе?

— Полагаю, да.

— Тогда пригласи нашу гостью. — Я был потрясен, что он идет на такой риск, и, по-видимому, хозяин сам понимал всю опасность ситуации, потому что, перед тем как я вышел, сказал: — Не оставляй нас наедине ни на минуту.

Я привел женщину. Перешагнув порог библиотеки, она сразу прошла к тому месту, где стоял Цицерон, и быстро опустилась перед ним на колени.

— Я пришла молить о помощи, — сказала она, склонив голову. — Мой мальчик сходит с ума от страха и угрызений совести, однако он слишком горд, чтобы опять обратиться к тебе, поэтому я пришла одна. — Она взяла в руки полу его тоги и поцеловала ее. — Мой дорогой друг, Клавдию не так легко стать на колени, но я умоляю тебя о помощи.

— Встань с колен, Клодия, — ответил Цицерон, с волнением поглядывая на дверь. — Кто-нибудь может нас увидеть, и завтра об этом будет знать весь Рим… Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не встанешь, — сказал он уже мягче, увидев, что она никак не прореагировала на его слова. Женщина поднялась, но осталась стоять с опущенной головой. — А теперь послушай меня внимательно. Я скажу это только один раз, а потом ты уйдешь. Ты ведь хочешь, чтобы я помог твоему брату? — Клодия кивнула. — Тогда скажи ему, что он должен точно исполнить все, что я скажу. Он должен написать письма с извинениями каждой женщине, которую оскорбил; в них он должен подчеркнуть, что находился в припадке безумия и недостоин дышать с ними одним воздухом, ну и так далее — и пусть не боится переборщить в своих извинениях. Затем он должен отказаться от квесторства. Покинуть Рим. Отправиться в изгнание. Не появляться в городе несколько лет. А когда здесь все немного успокоится, он вернется и начнет все с начала. Это лучший совет из тех, которые я могу дать. А теперь прощай.

Он хотел отвернуться от нее, но Клодия схватила его за руку.

— Он умрет, если оставит Рим.

— Нет, он умрет, если останется в Риме. Суд неизбежен, а на суде его обязательно признают виновным. Лукулл об этом позаботится. Но Лукулл стар и ленив, а твой брат молод и энергичен. Сейчас время — его лучший союзник. Передай ему то, что я сказал. Скажи, что я желаю ему только хорошего. И пусть уезжает завтра же.

— Если он останется в Риме, лично ты будешь преследовать его?

— Постараюсь держаться от этого как можно дальше.

— А если будет суд, — продолжила она, все еще держа хозяина за руку, — ты будешь защищать его?

— Нет, это абсолютно исключено.

— Почему?

— Почему? — Цицерон недоверчиво рассмеялся. — Да по любой из тысячи возможных причин.

— Потому что ты веришь в его виновность?

— Моя дорогая Клодия, весь мир знает, что он виноват.

— Но ты ведь защищал Публия Суллу, а весь мир тоже знал, что он виноват.

— Сейчас все совсем по-другому.

— Почему?

— Например, из-за моей жены, — мягко сказал Цицерон, вновь бросив взгляд на дверь. — Моя жена была там и видела все от начала и до конца.

— Ты хочешь сказать, что твоя жена разведется с тобой, если ты будешь защищать моего брата?

— Да. Думаю, да.

— Тогда возьми себе другую жену, — сказала Клодия, отступив, но все еще не спуская глаз с Цицерона.

Она быстро развязала накидку, и та соскользнула с ее плеч. Под накидкой ничего не было. Темный бархат ее натертой маслом кожи блестел в свете свечей. Я стоял прямо за ней. Она знала, что я смотрю на нее, однако я волновал ее не больше, чем стол или стул. Воздух сгустился. Когда я сейчас думаю о том вечере, я вспоминаю ситуацию в Сенате, когда после хаоса обсуждения заговорщиков одного слова или жеста Цицерона было бы достаточно, чтобы Цезарь умер и мир — наш с вами мир — был бы совсем другим. В тот вечер ситуация была такой же. После долгой паузы хозяин едва заметно покачал головой, нагнулся и подал ей ее накидку.

— Одень ее, — тихо сказал он.

Казалось, Клодия его не услышала. Вместо этого она положила руки на бедра.

— Эта старая богобоязненная кляча действительно дороже тебе, чем я?

— Да. — Казалось, что хозяин сам удивлен своему ответу. — Если хорошенько подумать, то да.

— Какой же ты в этом случае идиот, Цицерон, — произнесла Клодия, поворачиваясь, чтобы он мог накинуть накидку ей на плечи. Движение было таким небрежным, как будто она уходила домой со званого обеда.

Женщина поймала мой взгляд и ответила на него таким взглядом, что я немедленно опустил глаза.

— Ты еще вспомнишь этот момент, — сказала она, быстро завязывая накидку, — и будешь жалеть о нем всю жизнь.

— Не буду, потому что сразу же его забуду. И тебе советую сделать то же самое.

— А зачем мне его забывать? — улыбнулась Клодия, покачав головой. — Вот уж мой братец нахохочется, когда об этом узнает.

— Ты что, расскажешь ему?

— Конечно. Это была его идея.

— Я не хочу никогда об этом слышать, — сказал мне Цицерон после того, как Клодия ушла, и сделал предупреждающий жест.