Одержимый ею
Шрифт:
Бегу вперёд. Между стеллажей — столик и кресло. Забираюсь в него, будто цепляюсь за спасательный круг. Поджимаю ноги, обхватываю колени, утыкаюсь в них и плачу…
Горько-горько…
…от страха, одиночества, безысходности.
То, что он догнал меня, понимаю по тяжелому дыханию.
Протискивается между стеллажами, нависает надо мной скалой, давит…
— Разве я позволял тебе уходить? — произносит, однако, без всякой злости. — Ты должна слушаться. Должна быть покорной.
Не выдерживаю, вскидываю на него глаза, давлю очередной всхлип:
— За
Теперь мне всё равно — пусть сделает, что угодно: ударит, убьёт, изнасилует…
Если и это не пробьёт его лёд, то у меня и вправду больше нет оружия, больше нет козырей…
Валерий действительно сжимает кулаки, но в его глазах, почему-то, стынет испуг…
ВАЛЕРИЙ
Блядь!
Пахом, сука, мразь конченная!
Таким мудакам вообще жить не стоит даже начинать, тварь!
Меня корежит, словно червяка на рыболовном крючке — эти неземные сполохи боли в фиалковых глазах, омытых росой чистых слез, пронзают меня насквозь, насаживают на шампур удушающей боли.
И, как выброшенная рыба, хватаю ртом воздух…
Ненависть к себе обдирает изнутри наждачкой.
Урод!
— За что ты так со мной? — слышу ее ломкий, надтреснутый голос, — я ведь… — с трудом разбираю бормотание сквозь рыдания и всхлипы, бедная моя, маленькая, какое же хреновое чудовище тебе досталось! — я ведь… так сильно… Валера… — вздрагиваю от своего имени в ее сладких устах.
Пасть бы на колени и целовать ее хрупкие ножки: тонкие лодыжки, шелковистые икры и маленькие ступни — я все изучил в этот раз. Мозг накрепко запер эти воспоминания в сейфах памяти.
Прости меня, моя богиня, совершенное создание, прости…
Я не сберег, разрушил, осквернил и изломал.
Я — животное, чудовище, монстр…
— ...люблю тебя! — добавляет она и все внутри обрывается в глубокую пропасть с каменистым дном…
Последний раз я слышал эти слова из уст моей мамы. Когда она, испуганная и измученная, оставила меня в кабинете директора приюта. Поцеловала в лоб и ушла. Больше я её не видел…
Мне нельзя говорить эти слова, моя сладкая Белль…
Потому что это слишком много, слишком дорого, слишком прекрасно для меня.
И я не знаю, как все исправить, но мне очень хочется все вернуть в мирное русло. Любить ее гораздо слаще ядовитой, желчной горечи этих обид и разногласий…
Да ладно, Пахом, она ж девчонка, принцесса обыкновенная, она никогда и близко не стояла с твоим миром, пока ты не пришел на ее работу и все не испоганил.
Все же бухаюсь перед ней на колени и сгребаю в охапку: одинокую, беззащитную, мою…
Инга кладет свои ладони мне на голову и легко запускает пальчики в мою шевелюру, взъерошивая ее. А я кайфую от незнакомых мне, но таких восхитительных, ощущений. Хочется, чтобы так было всегда, но я не знаю, как этого добиться, не умею.
— Скажи, что это не правда! — молю я ее.
И она сразу понимает, о чем я.
— Но это правда, —
шепчет, и слезинки повисают на длиннющих ресницах, — я люблю тебя…И я срываюсь, со стоном, больше похожим на рык, прижимаю ее к себе, желая слиться с ней в одно целое.
Половинка моя, единственная моя.
Вытаскиваю её из кресла, плюхаюсь в него сам и осторожно усаживаю Ингу к себе на колени.
— Прости меня, — бормочу, задыхаясь, и осыпая поцелуями личико, шею, плечи. — Прости, моя хорошая, — заглядываю в её глаза и добавляю: — если сможешь… конечно…
И замолкаю, ожидая вердикта.
Приму любой.
Заслужил.
Она тоже молчит. Длит мою муку, лишь перебирает тоненькими пальчиками пряди моих волос.
Если на мгновенье представить себя на её месте — она отдалась, позволила мудаку быть первым, раскрылась перед ним. А он?
А он поступил, как все мудаки — плюнул в душу.
Ты бы простил, Пахом? Сам себя можешь простить?
Ответ однозначный: нет.
Но сладостная грёза, которую я сейчас незаконно держу в своих объятиях, поднимает на меня сияющие глаза и нежно шепчет:
— Глупый, какой же ты глупый… — конечно, идиот последний, знаю! — я прощаю. Конечно же, прощаю.
Тянется и целует в угол губ.
Лёгкое, как крылья бабочки, касание прошивает меня сладкой судорогой.
Но тут Инга опускает меня с небес на землю, строго добавляя:
— Но только на первый раз. Больше таких качелей я не выдержу.
— Клянусь! — торжественно произношу я и целую ей руку.
Я скорее позволю с себя шкуру живьём спустить, чем ещё раз доведу её до отчаяния.
У меня до сих пор дыхание спирает, когда вспоминаю, как жалобно она плакала.
— Ты отпустишь меня на работу? — осторожно уточняет Инга.
Прижимаю её к себе, прячу лицо в волосах.
— Тут, понимаешь, какое дело… Тебе действительно пока что нельзя покидать этот дом…
Она сжимается в комочек, горько вздыхает:
— Понятно… Я ведь теперь трофей… Домашняя утварь…
— Нет, — обнимаю так нежно, как только умею. Чтобы поверила. Чтобы выбросила дурь из прелестной головки: — Ты — бесценное сокровище. Смысл жизни. Воздух. Моя уязвимость. И поэтому враги будут бить по самому дорогому и самому незащищённому. А они будут бить. Сейчас они поджали хвосты, спрятались, но лишь выжидают момент. Это не хищники — гиены. Они не пойдут в открытую. Поэтому, любые твои передвижения по городу в одиночестве опасны. Понимаешь, в следующий раз я могу не успеть или не справиться, — говорю, а у самого — ёж в горле, как представлю.
Моя умная девочка всё понимает, кивает и спрашивает грустно:
— И что же теперь делать?
— Предлагаю такой вариант, — провожу носом по щёчке, вдыхая цветочный аромат, который всегда окутывает мою девочку, — на открытие выставки я пойду с тобой…
Договорить не получается, потому что Инга радостно взвизгивает и кидается мне на шею:
— Ура! Я так хотела пойти с тобой!
Замираю.
И что, это снова правда? Она не стесняется меня. Хочет появляться со мной в обществе?