Одесситки

Первый раз в жизни я почувствовала себя такой униженной и оскорблённой — человеком низшего сорта. Дома я даже не стала обедать, сразу поехала к маме, надеясь убедить её о своём переводе назад в старую школу. Но на станции все встретили меня так восторженно, как будто бы мы не виделись не два дня, а целую вечность. Не я расхваливала новую школу, а они все хором радовались, как мне повезло, что теперь мне не придётся месить грязь в Аркадии. Мама меня быстро отпустила, решила, что я устала. Язык не повернулся признаться ей, что у меня происходит. Ей и без меня доставалось, я только вздыхала и не пошла на остановку к школе. Не хотелось, чтобы меня увидели в этой страшной протёртой форме, на улице еще больше видно, как она выгорела и светится насквозь.

Всю ночь я мучилась, как сказать маме, что мне нужно купить хоть какую-то юбку и кофту, эта проклятая жара ещё не скоро спадёт. Мама и так без конца болеет, и она опять выплачивает ещё один долг. Теперь не только за дедушку, а и за Алку. Сестра не поехала по назначению на Певек, пришлось искать блат, и, конечно, небезвозмездно. Сколько это стоило, меня не ставили в известность, я только слышала от Этерии Фёдоровны, как она проклинала эту грёбаную власть с ее — «всё для человека, всё во имя человека», бесконечно, с ехидством повторяя эти слова. И мне доставалось: учись, Оленька, видишь, как маме твоей достаётся кусок хлеба, учись.

Только бабушка, как всегда, чувствовала, что со мной что-то неладно. Да и догадаться с её стороны было не трудно. Я перестала вечером бегать гулять, как ни звали меня наши ребята со двора. Честно до позднего вечера сидя на кухне за чистым столом, выполняла домашнее задание.

— Ты чего такая грустная? Не набедокурила ли чего? Мне-то ты можешь признаться, что случилось.

Бабушка всегда могла как-то найти подходящий момент и спровоцировать меня на признание. Я и выложила, что меня гнетёт. Её уговоры, «что встречают по одёжке, а провожают по уму», меня доконали. Потом она пыталась пересмотреть наш узел со старыми тряпками, может, что-то бросится в глаза. Но что там могло броситься? Ничего путного там и в помине никогда не было. Бабушка сидела на полу среди разбросанных кусков старых тряпок, сама понимая, что затея её провалилась. Маленькая сгорбленная старушка смотрела на меня своими большими голубыми глазами: не дрейфь, Олька, прорвёмся! Она пыталась меня подбодрить, улыбнуться, но улыбки у неё не получилось, только горькая гримаса. Я прижалась к бабушке, мне было её так жалко, даже больше, чем себя.

— Эх ты! Что мы сдадимся, что ли? Ты у меня ещё самой красавицей в классе будешь! Поедем на толчок и там обязательно что-нибудь подберём! Поедем?

Глаза её заблестели, на пожелтевших впалых щеках загорелся румянец, она быстро сгребла обратно тряпки в узел и засунула под кровать. Скомандовала мне: «Вперёд, за уроки!» А сама с почётным караулом — впереди, как всегда, кот Булька, а сзади рыжая дворняга Дружок — направилась в кухню лепить вареники с мясом.

В воскресенье чуть свет мы поехали с бабушкой на толчок. Леваки-автобусы, набитые людьми, как тюльки в бочках, ещё останавливались прихватить пассажиров на толчок с 6-й станции Фонтана. В один из них и мы с бабушкой еле втиснулись. На сидячих местах располагались торговки с товаром, которые, вероятно, и зафрахтовали этот рабоче-крестьянский автобус, потому что они постоянно высказывали своё неудовольствие водителю, называя его но имени: «Петька-засранец, ну куда ты их еще садишь? На голову себе их ещё посади! Пусть с вокзала ездят, для них мы тебя заказали?»

Мы, стоящие на одной ноге, помалкивали, наблюдая, как вдоль всего пути толпами стоят желающие поменяться с нами местами.

Так, прижавшись друг к другу, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, по ухабам одесских улиц мы выехали за город, потом по пыльной дороге, больше месяца не ведавшей дождя, ещё проехали несколько километров и тормознули. Подъезжать ближе водитель наотрез отказался. Побоялся милиции, которая там пасла леваков. Торговки, чертыхаясь, не стесняясь в выражениях, поносили бедного Петю направо и налево, как хотели. Но он не обращал на них никакого внимания, помогал им выбрасывать прямо в пыль на дорогу увесистые тюки. Мы с бабушкой почти первыми выскочили и, не оглядываясь, двинули вдоль длинного забора из ракушечника. Идти пришлось с километр, не меньше, так определила бабушка. Она раза два останавливалась отдышаться. Наконец добрались до заветных ворот. По обе стороны от них в стенах были небольшие окошечки, в которых продавались входные билеты. Очереди ко всем окошечкам были почти одинаковые, но всё равно люди метались, старались влезть без очереди и поскорее попасть туда, за эти заветные ворота.

Бабушка стояла молча, наказав мне никуда не отходить ни на шаг. Я же наблюдала, как некоторые тетки и дядьки проходят на толчок напрямую, без всяких билетов, суют деньги контролёрам, и те, не моргнув глазом, автоматически опорожняют руку в своём бездонном кармане. Купив билеты, мы прошли вовнутрь. Бабушка намертво вцепилась в мою руку, и никакая сила не могла нас разъединить. Понять в толпе, куда нужно двигаться, было невозможно. Несмотря на раннее утро, вся территория толчка, а по официальному названию — вещевого рынка, была забита до отказа людьми с товаром. Мы протолкались в этой, казалось бы, беспорядочной толпе около часа. Солнце заняло своё любимое место в центре безоблачного небосвода в это воскресенье надолго, нещадно освещая человеческие пороки: ругань, злобу, обман, зависть, жадность, наживу, воровство...

В месиве человеческих тел протискивалась я с бабушкой, в руках которой был узелок с несколькими рублями. В правом углу от входа стоял и ряды одесских спекулянток. Их «товар» был вывешен даже на стенах, не только на руках. Между ног они держали свои необъятные сумки. Они стояли сплочённо, плечо к плечу, как бойцы во время атаки. Между ними не то что человек, даже мышь не проскочит. Ещё ряд был двойным, спина к спине. Все они между собой были, чувствовалось, давно знакомы. Я признала тёток из автобуса, вероятнее всего, они морячки — у всех одни и те же заграничные вещи. Бабушка спросила в самом начале ряда, сколько стоит кофточка, от которой у меня прямо голова от счастья закружилась, но торговка назвала такую несусветную цену, что мы больше у них и не спрашивали, и так всё ясно было.

С нашим узелком здесь делать нечего. Безразлично скользя глазами по этим вонючим бабам, тыкающим прямо под нос свои тряпки, мы, подхваченные толпой, неслись разозлённые, толкаясь и наступая то на чьи-то ноги, то на вещи. Получая вслед оскорбления и проклятья от разодетых и размалёванных торговок в солнцезащитных импортных очках-бабочках, в заграничных нарядах, с ярко окрашенными длинными ногтями.

Немного посвободнее стало в рядах с верхней одеждой. Желающих в тридцатиградусную жару купить шубу или зимнее пальто, тем более, меховую шапку, не было, и спекулянтки изнывали, обливаясь потом в своих не по сезону нарядах. Они призывали мимо проходящих, что сегодня эту шубку отдают ну просто задаром, через месяц-то будет стоить в два раза дороже. Одна так пристала к бабушке, что нельзя было отцепиться, и бабка машинально спросила, сколько же стоит эта дешёвая, почти дармовая шубка. Услышав цену, покрутила головой, улыбнулась и сказала, что таких денег у неё с собой нет. Да и не за шубой они пришли, кофточку для внучки ищут.

Торговка не сдавалась. Несмотря на категорическое сопротивление бабки, ей удалось набросить на меня эту обнову. Под ее тяжестью у меня даже ноги подкосились. Мех панификсовой шубы на солнце нагрелся, и я очутилась, как в огненной духовке. Сбросив эту, невесть откуда свалившуюся на меня напасть, я пыталась всучить товар обратно ее хозяйке. Но та ни в какую не соглашалась забрать. Нас обступили такие же обалдевшие тётки в мехах, не иначе, как схватившие по солнечному удару, и продолжали прибалтывать на покупку, что такой выгоды мы никогда и нигде не поимеем. Они соглашались даже поехать с нами домой за деньгами. Но бабушка уже поняла свою ошибку, вырвала из моих рук эту тяжеленную шубу и бросила её хозяйке. Нам вслед неслось, что только голову людям морочим, ходим с «голой жопой в руке». Почему «с голой жопой», да ещё в руке, я никак не могла понять.

Казалось, ряды с этими спекулянтками, с их наглыми рожами, с их одинаково обесцвеченными перекисью водорода волосами, как солома, ярко накрашенными ртами с золотыми зубами, никогда не кончатся. А ещё эти шастающие вороватые цыганки со своим специфическим товаром: «Перец, чёрный перец, заколки модные, гребни, сигареты...» И тут же крутились их бесчисленные дети разных возрастов и пола, того и гляди, обкрадут.

Неожиданно ряды оборвались, появилось свободное пространство, на котором расположились продавцы, выкладывающие свои товары прямо на землю, иногда подстелив старые газеты или мешки или деревянные ящики; они восседали на них, как на троне, следя за своим добром. Чего только тут не было, начиная от старых иголок с нитками и заканчивая швейными машинками, вперемешку со старыми вещами. Торговали здесь старьевщики. В будние дни они обходили дворы, выкрикивая: старое ненужное обмениваем на новое очень нужное. Старые вещи покупаем, старые вещи покупаем... Но на толчке они молча сидели — кто завтракал, кто газету читал, или между собой переговаривались в основном о погоде, что давно не припомнят такого сентября, видать, от такой жары зима будет очень холодной, природа должна же взять своё.

Бабушка двигалась от подстилки к подстилке, всё время покрикивая на меня, чтобы я «ворон не ловила». Признаться, мне было стыдно за нее, она над каждой рухлядью склонялась и копошилась, перебирая несвежее старьё, торгуясь с продавцами. Но те ни под каким видом не сбрасывали цену. Совсем иначе вели они себя в нашем дворе, когда жильцы сносили им свои ненужные вещи. Тут они больше двух рублей даже за стоящую вещь никогда не давали или вообще предлагали взамен катушку ниток. Но деваться было некуда — или просто выбросить на помойку, или хоть получить рублевый леденец. И женщины, плюнув, отдавали вещь за бесценок.