Одесситки

Первая четверть пролетела, как один день. За праздничный вечер старшеклассников отвечала наша Серафима. Мне, как и другим детям, занимающимся музыкой, поручалось исполнить по произведению. Я долго мучалась, что же мне исполнить: либо рондо в турецком стиле, либо этюд Брамса. В конце концов остановилась на этюде. Эго была моя экзаменационная вещь, знала её наизусть, прокола не могло быть. Мы с Лилькой Гуревич, которая тоже вернулась обратно в школу, проиграли свои произведения на школьном рояле, так, на всякий случай. А «Рондо» Моцарта, оно и помощнее и повнушительнее для концерта, я только готовила к Новому году и ещё прилично портачила. Лилька своими маленькими, почти детскими пальчиками бело-голубого цвета нежно исполняла «На память Элизе» — это была её коронная вещь. Что будет играть Леся Никитюк, мы не знали, она отдельно репетировала, видно, сюрприз готовила. Самая «великая» пианистка, генеральская дочка Лена Щербина, закончившая музыкальную школу, поступила в музыкальное училище и ушла из школы.

Торжественный вечер, посвящённый годовщине Октябрьской революции, состоял из трех частей. Первая — торжественная, сам директор Терлецкий читал доклад и поздравлял всех, потом концерт и самое главное — как всегда на третье — танцы в спортзале. Выступающие на вечере должны были быть в школьной форме с белым передником, а остальные могли прийти в свободной форме одежды. Конечно, мы с Лилькой эту свободную форму одежды прихватили с собой, чтобы после выступления переодеться. Моя сестра по такому поводу даже разрешила взять её единственную выходную кофточку и плиссированную юбку. А бабка накрахмалила мне нижнюю юбку, и она стояла, как пачка, вокруг моей тоненькой талии, по которой вниз веером раскрывались мелкие складочки плиссе. Было очень красиво, только портили весь вид простые коричневые чулки в резиночку, которые к тому же были ещё коротковатые на моих худючих и длинных нотах. Я сбегала на 7-ю станцию, там в магазине купила капроновые чулки за 1 рубль 30 коп. И в таком виде выпорхнула на сцену.

От волнения мои руки дрожали, как бабка любит поговаривать: так, как будто бы я всю ночь кур воровала. Почему кур? Никто, наверное, не знает, откуда в нашем городе такие идиотские сравнения только берутся. Но мои руки так дрожали, что бедный Брамс перевернулся бы в могиле, если бы услышал такое исполнение своего прекрасного произведения. Откуда взялась такая скорость? Хорошо ещё, что слушатели были не большими ценителями, я ведь от испуга этот несчастный этюд два раза проиграла и чуть не пошла по третьему кругу, но сама не знаю, отчего остановилась, как вкопанная. Опустила дрожащие руки на колени и боялась повернуть лицо к залу. Мне громко хлопали, я поднялась, поклонилась и пошла вниз по ступенькам на негнущихся ногах в свой класс переодеваться. Я представляла, как вернусь в зал в Алкином наряде. Я уже успела переодеться и вместо кос с бантами завязать конский хвост, как в класс влетела, словно фурия, Серафима. Как она на меня орала, не стесняясь в выражениях. Задрав на мне юбку, увидев не только капроновые чулки, но ещё и накрахмаленные нижние юбки с кружевом, она схватила меня за мой конский хвост и стала орать, что не допустит в своём классе проституток вроде меня. На эти дикие крики сбежалось много народа. Я, ревя, собрала свои вещи и сквозь строй обалдевшей толпы вылетела из школы. Домой я сразу не решилась пойти. Забилась в угол Лилькиного двора, за гаражи, отревелась по полной программе. И тут увидела, что в Лилькиной комнате зажегся свет. Я решила, что подруга вернулась с праздничного вечера и поспешила к ней зализывать раны. Но Лилька домой ещё не возвращалась, дверь открыла её мама.

РИТА ЕВСЕЕВНА

Ей я, плача и икая, рассказала всё, что произошло в школе. Ведь другие девочки даже на уроки надевают капрон и завязывают конские хвосты, не только на праздничный вечер, как я. И Серафима никому не делает замечаний. Только видит нас с Лилькой, и только нам одним достаётся. Обида так душила меня, что я не могла даже пить чай из их красивой китайской фарфоровой чашечки. Тётя Рита, красивая стройная ярко-крашенная блондинка, ровесница моей мамы, во что тяжело было поверить, гладила меня по голове, потом взяла гребень и стала расчесывать мои волосы. Тихо, тихо она начала говорить, ни к кому не обращаясь:

— Я родилась в Китае, а точнее в Маньчжурии. Мои родители строили железную дорогу через Урал, Сибирь к Тихому океану, к городу Харбину. Отец имел акции, как тогда было принято, он работал инженером. Мать не работала, воспитывала восемь детей. Самой старшей Рахили уже было двадцать лет, когда родилась я, последняя. Я маленькой была, не помню, как Рахиль вышла замуж. Только по рассказам мамы. Приезжал ансамбль Эдди Рознера в Шанхай, такой успех имел, куда там. Рахили голову вскружил молодой виолончелист из этого оркестра. Родители ничего поделать не могли, так она с ним и уехала в Советскую Россию. Потом замуж повыходили другие сёстры. Постепенно из Китая стали разъезжаться наши друзья и знакомые по другим странам. А когда началась Вторая мировая война, мы, самые маленькие, оставались с родителями в Китае.

На эту войну, продолжала тетя Рита, ушёл брат в составе английской эскадры. Он был уже женат, с его семьёй родители переехали в Харбин, туда после революции съезжались все выходцы из России. Город расстроился, выпускались газеты. В Советской России нас стали называть «белыми». О родственниках, оставшихся в Советском Союзе, мы ничего не знали. О Рахили не было никаких известий. А тому, что писалось в нашей прессе, отец не верил. Он занялся поставками товаров на войну, жили мы хорошо, ни в чём не нуждались. Мы с сестрой Бетей окончили русскую гимназию. Читали французские романы, ездили в театры, кино. Я любила конный спорт, тогда это было очень модно. Мне на шестнадцатилетие папа подарил лошадь, я её назвала, как в романе Толстого «Анна Каренина», помнишь лошадь Вронского...

— Да, Фру-фру, я читала, — я уже не плакала, даже улыбнулась и потеснее прижалась к её мягкой руке.

Тётя Рита, отпив маленький глоточек, продолжала:

— Однажды на благотворительном концерте, посвященном сбору средств жертвам войны в Европе, Бетя познакомилась с молодым человеком, который вернулся к родителям после ранения. Он стал её женихом. А я только пела и плясала, шила модные наряды, радовалась за сестру. В день помолвки собрались все родственники, как и положено. Большой праздник устроили, столы накрыли, нам с Бетей пошили из тончайшего шёлка нарядные платья, купили лаковые туфельки. И надо же было так случиться, что в самый разгар бала пришло извещение о смерти брата. Так печально закончилась эта помолвка, но на этом празднике я впервые увидела родного брата Бетиного жениха, Киву. Свадьбу отложили, вести из Европы приходили ужасные, В самом Китае беспредельничали японцы. Всем стало не до жиру, лишь бы остаться живыми. Кива с братом часто нас навещали, они всегда приносили кипы газет из разных стран, зачитывали из них статьи. Кива совершенно не доверял японской печати, в которой Советский Союз был уже поделён между Германией, Японией и Румынией с Италией. Потом пришло известие об уничтожении евреев в Польше. Отец не выдержал, у него случился удар, и он умер. Через год скончалась мама. Так уж получилось. В это нерадостное время две родные сестры вышли замуж в один день и час за родных братьев. Двойными родственниками стали. Так вышло, что Бетя с мужем оставались в Харбине, а я с Кивой уехала в Тяньцзинь.

Мы, конечно, изредка виделись, по праздникам собирались у кого-нибудь. Жили хорошо, благодаря сбережениям родителей — обеспеченно, ни в чём себе не отказывая. Мужья работали, Бетя родила сына, а я Лили родила только после войны, уже в 46-м. К тому времени к власти в Китае пришел Мао Цзедун. Постепенно дружба между Китаем и Советским Союзом крепла. Мы вернулись в Харбин, чтобы не потерять родительский дом. Только в этом городе ещё всё, ну, почти всё оставалось по-прежнему. Лили училась во французской гимназии, Кива там же преподавал. Он знал почти все европейские языки. У нас была громадная библиотека, я даже имела свой бизнес — выдавала книги под залог.

В Китае произошла культурная революция, и пришлось принимать решение, куда переезжать. Агитировали в Советскую Россию. Листовки, газеты, кино, журналы пестрели прекрасной, райской жизнью советских людей. В довершение всего пришло письмо от дальней Кивиной родственницы с приглашением приехать к ней в Москву. С такими радужными перспективами, что Киву примут на работу в Московский университет. Его знания языков на родине не имеют цены. Письма приходили одно за другим, Кива, как помешанный, радовался. Мечтал приехать и сразу в Большой театр пойти. Он каждый вечер пересматривал картинки с видами Ленинграда, Москвы... Окончательно Кива принял решение, когда узнал о новом постановлении китайского правительства. В нём говорилось, что все покидающие Китай делятся на несколько категорий. Если ты едешь на запад, то скатертью тебе дорога, без денег, без имущества. Но если ты возвращаешься в Советский Союз, то можешь вывезти всё своё имущество, хоть несколько составов. Даже квартиру твою выкупают. А для Кивы расстаться с библиотекой было смерти подобно. Почти все наши друзья не поверили советской пропаганде, забрали детей и уплыли в Австралию. А мы паковали книги, вазы, ковры, два вагона зафрахтовали, опломбировали, получили документы и в мягком, полупустом международном вагоне отправились в Россию.

— Ой! — Рита Евсеевна отодвинулась от меня, подошла к двери, быстро ее распахнула, выглянула в общий коридор. Там никого не было. Потом включила телевизор, опять уселась напротив меня и приглушенным голосом продолжила: — Ночью поезд остановился на какой-то станции, нас вообще на каждой остановке проверяли. Придрались к нам, что в наших документах что-то не так. Предложили захватить с собой вещички и покинуть вагон до выяснения. Уверяли, что проверят, свяжутся с Москвой, и поедем мы в следующем поезде. Эта задрипанная станция оказалась городом под названием Краснотурьинск. Одно название что город, а на самом деле — громадный сибирский лагерь. Кива сразу понял, что мы попали в ловко расставленную ловушку. А я ещё пыталась качать свои права, пока не получила кулаком в лицо и мои зубы вылетели вместе с моими правами. Попала в камеру с такими же идиотами, как и мы с мужем. Подписывала всё, что скажут, и сотрудничество с органами, и выполняла разные работы.

Наконец, разрешили нам всем вместе поселиться в бараке. Лили почти не знала русский язык, её определили в школу. Кива стал там преподавать. А я обслуживала жён начальства, крутила им кудри, красила волосы. Наши опломбированные вагоны продолжали стоять на станции в тупике. Нужно было что-то делать. Мужу сильно досталось, хоть он и не говорил мне. Твердил только, что это он во всём виноват и нет ему прощения. Дикий климат, побои сказались. Он постоянно кашлял, но продолжат беспокоиться о своих книгах. Мне удалюсь через жену начальника колонии убедить её мужа, что книги не виноваты, пусть лучше их поместят в местную библиотеку или они сами себе отберут лучшее, только не пропадали бы под открытым небом. Часть книг и нашего имущества поместили в местный клуб, часть разобрали начальники, но и мы забрали хоть тёплую одежду, немного других вещей. Подписали акты, что всё нами получено в целости и сохранности, что и мечтать не могли попасть в такие сказочные условия жизни.