Одесситки

 «Лучше бы уволил, — подумала Дорка, — чем такую муку терпеть».

Очки куда-то запропастились, и она стала лихорадочно их искать. Надежда увидела их под столом, одно стекло треснуло, по не выпало.

— Дорка, признавайся, не из-за тебя ли директор сам не свой пулей вылетел из магазина? — хитро прищурясь, спросила Надька. — Из-за тебя?

— С чего ты взяла? А он, его по... телефону вызвали, наверное, жена, — на ходу придумывай Дорка, еще более заливаясь слезами. — Прости, это я так, Витю вспомнила, свекровь, мучается она в этой проклятой тюрьме, И за что? Ну, я пойду, а то черт-те чего подумала.

Она вернулась, кивнула девчонкам, мол, все в порядке. Удивилась. сколько народа в зале. Люди дождь пережидали, обсыхали, ничего не покупали, зато того гляди, в этой сутолоке упрут чего. К пяти магазин неожиданно опустел, продавцы откровенно скучали и от безделья сплетничали: куда это сорвался их начальник? За товар они не беспокоились. Дорка вновь принялась за уборку, время от времени поглядывая на вход. Надежней ее сторожа нет: если что, сразу знак подаст, если проверка или какой воришка. Она, выросшая на Молдаванке, в этом хорошо разбиралась, чувствовала шпану за версту. Мгновенно отличала молдаванских от пересыпских и центровых, а уж залетных за версту распознавала. Девчонки диву давались, как она тихонечко подойдет и на ушко шепнет: рядом 8-е отделение милиции. А они ей с поклоном: благодарствуем или спасибо. «Что ты им сказала», — не унимались продавщицы. — «Да так, пару ласковых слов, — отшучивалась Дорка, — они на меня не в обиде».

С этого дня Алексей Михайлович старался избегать встреч с Доркой наедине, зато постоянно ставил ее в пример другим. Все ключи были у нее, держала их за пазухой на веревке — надежнее. Жизнь легче не становилась, холод и голод сковывали город. Раньше после обеда были хоть кусочки недоеденного хлеба, а теперь Дорка тайно разворачивала выброшенный мусор и обгладывала скорлупу от яйца, и счастье, если попадался зачерствевший ломоть. Вовчик ночью просыпался, просил кушать, плакал, больно толкал мать. Она спросонья лезла в карман, спали в одежде, и совала ему в худенькую ручку засохшую корочку, он сосал ее, прижимался к матери и засыпал. Екатерина Ивановна высохла, как скелет, сильно мерзла. Надя сшила вместе две простыни, туда запихнули все ненужные зимой вещи, этим укрывали ее. Вовчику не разрешали выходить со двора, но он надевал бабы Катино полупальто и промышлял где-то один. Несколько раз приходил с синяками, постанывал, однако ничего не рассказывал, а у Дорки не хватало сил спрашивать. В магазин ни к Дорке, ни к дяде Леше он больше не ходил. Где-то раздобыл для старушки две палки, сам их обстругал, намотал на концы тряпки и учил ее ходить с ними.

Рано утром Алексей Михайлович позвал Дорку в кабинет и, заикаясь, показал на мешок: «Там семечки, ты как-нибудь в ведре унеси их, чтобы не видели. Это для Вовчика, он любит, только не говори, что от меня».

Дорка здесь же насыпала полное ведро, прикрыла тряпкой и понеслась домой. Дверь в комнату была приоткрыта, и она увидела, как сын помогает старушке управляться палками, они были так увлечены, что Дорку даже не замечали.

— Вовчик, корыто скорей! — Дорка сбросила с ведра тряпку.

— Вот это да! — Он набрал семечек в обе ладошки и показал их бабе Кате. — Семечки, семечки, купите семечки, — затянул мальчик радостно, — ешь, баба, вкусные. — Да нечем, Вовчик, — Екатерина Ивановна показала пальцем на беззубый рот, — их бы пожарить, они будут маслянистыми. Но Вовчик ничего не слышал, продолжал жадно грызть.

За день Дорка перетаскала еще несколько ведер. В комнате топилась печка, жареными семечками пахло на всю квартиру, даже на парадную доносился аромат. Для бабы Кати начистили целую горку, но она не ела, только попросила почистить еще, потом скомандовала Вовчику залезть в дымоход достать ее ридикюль. Там среди старых фотографий и бумаг лежал кусок пожелтевшего колотого сахара. Старушка отколола маленький кусочек, залила семечки в сковородке водой и поставила на плиту. Сейчас вода выкипит — и в духовку на несколько минут.

— И что будет, баба?

— Козинаки будут. Сладость такая. До войны греки продавали.

— Как ты сказала? Казикаки? — Вовчик пытался повторить незнакомое слово, но не мог и залился счастливым детским смехом. И вдруг сильно закашлял. Кашлял он раньше, но так! Может, коклюш?

Нет, на коклюш не похоже. Коклюш ну месяц, ну два. а он уже столько лет гыкает. Проверить его надо, показать хорошему врачу, а может, семечек переел. — У меня тоже горло дерет, — сказала Надя, — запей, Вовчик, теплой водой и ложись со мной спать. — Надька взяла на руки мальчика и улеглась с ним па диван, пусть Дорка хоть выспится за ночь.

Приближался новый 1948 год. Подруги с утра в выходной толкались на толкучке, пытаясь продать или выгоднее обменять вафельные полотенца, заранее разрезанные по метру. Однако никто их товаром не интересовался, только перекупщики у входа, но они так мало предлагали, а к концу дня и вовсе потеряли интерес. Ничего, отнесем в парикмахерскую, там точно заберут. Уставшие замерзшие женщины медленно шли по предпраздничному городу. Навстречу им попадались радостные прохожие, они несли свежеспиленные елочки, их терпкий масленичный запах тянулся шлейфом за счастливцами. Как давно они не выходили в город, так одесситы всегда говорят, когда покидают пределы своего двора. «Смотри, Дорка, сколько магазинов, сколько товара, все по карточкам, — в глазах Надьки застыло удивление, — а здесь ни карточек, ни денег, давай зайдем, хоть погреемся».

В коммерческих магазинах народу не пробиться, они чудом протиснулись вовнутрь и очень скоро заразились всеобщим предновогодним настроением, как завороженные, глядели на всю эту роскошь. «Это не наш задрипанный магазин, смотри сюда», — продолжала Надька, показывая на ценники. Сплошные тысячи. Вдруг она остановилась, как вкопанная: в дальнем углу вся стена была завешана шубами и шкурками. Два продавца, поднимаясь по лесенке, снимали то одну шкурку, то другую, встряхивали их на ходу и выкладывали на прилавке перед дамой, не переставая поглаживать и расхваливать чудесный мех. Дама прикладывала его к лицу и, любуясь собой в круглом вертящемся зеркале, оборачивалась к мужчине в военной форме.

— Дорка, да это наш директор с женой, это его Лялечка, — Надька перешла на шепот. — Вот сучка, на ней уже есть одна чернобурка, а она и вторую на себя пялит.

— Идем отсюда, — злобно рявкнула Дорка, больно дернув подругу за руку.

— Да ты что, ненормальная, смотри, как этот честный партиец свою крачю обхаживает, а нам политинформации читает, — с ненавистью тараторила Надька, еле поспевая за подругой. На улице валил снег, настроение было испорчено окончательно, женщины шли молча, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами.

На Соборной площади напротив пассажа установили большую елку, на ней висели огромные разноцветные лампочки. «Нужно Вовчика обязательно привести, показать эту красоту, пусть сынок порадуется, — думала Дорка. — И с чего это я на Надьку окрысилась... Да не на нее вовсе — на него. А кто он мне? Просто директор, и что такого — пришел с любимой женой; был бы жив Витенька, может, и я бы тоже вот так же мерила чернобурку».

— Надь, иди домой, нажарь оладушек, — примирительно жалобно произнесла Дорка, — а я в перукарню, вдруг чего перепадет?

Надежда ничего не ответила — видимо, все-таки обиделась.

В парикмахерской сумасшедший дом. Пар, запах одеколонов, паленых волос и красок перемешивался с криками мастеров и клиентов, даже па октябрьские праздники не было такого ажиотажа. Доркины очки с мороза запотели, она долго стояла, не решаясь пройти в подсобку.

— Дорочка, сам бог тебя послал, — Семен Семенович обнял ее за плечо, — гладь быстро полотенца, сухие кончились, сама видишь, сколько этих шалав понабежало, чаевые сегодня хорошие получишь, моя девочка.