Одесситки

Через полчаса обе сидели с одинаковыми стрижками. Только у Дорки получился настоящий перманент, волосы сами завились, как на картинке, а Надежда крутила на тряпочки с газетой свои непослушные, совершенно прямые пряди.

— С Новым годом, сестричка! С новым счастьем!

Женщины выпили бутылку креплёного вина, закусывая салом с хлебом. Слава богу, мы ещё хорошо живём! Каким он будет, этот 1950 год? Давай Вовчику конфеты в ботинки положим, смотри, он их почистил. Ой, господи, набойки отлетают опять, от огонь, на него не напасёшься. Ничего, завтра Ивана попросим, подобьёт.

— К Ивану нельзя, Вовка девчонок побил, и Ленку и Ниночку.

— Вот те раз... Ленку побил? Та она сама кого хошь отлупит, а Ниночку, чтоб Вовка побил, вовек не поверю. Да я прямо сейчас пойду с этими падлами разберусь, ну всё на нашего дитя валят...

— Остынь, куда пойдёшь, ночь на дворе, люди уже спят.

— Я им усну, — не унималась опьяневшая Надька. — А ты хоть знаешь, что эта дворничиха нашего деда Вениамина сосватала с западенкой, обкрутили и на тот свет загнали, и все шито-крыто. А знаешь, откуда Тошкина мать с дворничихой в наш дом после войны перебрались? Со Старопортофрантовской, те ещё курвы.

— Да откуда тебе известно?

— Баба Катя рассказала, вроде в дальних родственничках наш участковый с дворничихой. Забыла что ли, как он протокол на западенку так и не составил. Был человек, и нет, осталась бедная вдова, которая тут же одну комнатку на две выменяла. Не удивлюсь, что она и дальше свои аферы крутить будет.

— Ой, Надя, не надо, пусть от Вовки отстанут.

— Давай ещё выпьем?

— Может, хватит, и так целую тарелку холодца умаламурили.

— Где ты только эти словечки все берешь, не сами же на язык лезут? Нарежь ещё сало, выпей подруга за меня. Пятьдесят мне стукнуло.

— Надька, поздравляю!

— Не Надька, а Надежда Ивановна, вот так-то. В дочки ты мне годишься, а ты всё Надька да Надька.

Женщины допили вино, улеглись на Доркину кровать, и Надежда прочитала подруге стихи:

Жди меня, и я вернусь,

Только очень жди...

Плача, Дорка попросила: «Надюша, ещё раз, это как про нас, только очень красиво».

Вовчик проснулся, в комнате совсем темно, не понять, то ли вечер, то ли утро. Ногами нащупал ботинки, тяжелые какие-то. Пулей метнулся на пол. Достал их, высыпал на диван всё богатство. Раскладывал, обнюхивал каждую конфетку, а мандаринчики до чего пахучие, даже пальцы от них пахнут. Какая приятная кожица на них, он покатал мандарин по щёчкам, поцеловал их. А это орехи, настоящие грецкие орехи, обёрнутые в фантики от конфет. Тихонько подошёл к кровати: там, прижавшись друг к дружке, спали мать с тёткой. На столе, в бутылке с водой, стояла еловая веточка, рядом два стакана из-под вина, грязная тарелка из-под холодца, мамины скрученные ленточки, которые она вплетала в косы. В корыте замоченное бельё, воды ни грамма. Вовчик быстро оделся, хотелось съесть хоть одну конфетку, но сдержатся, выпил несколько глотков воды из чайника и, подхватив вёдра, тихонько вышел.

За ночь выпал снежок, ветер его ещё не сдул с веточек акации, и было очень красиво. Голубое небо перемешивалось с розовыми лучиками прятавшегося в дымке солнышка — самый настоящий Новый год, даже снежок поскрипывает. Пока наполнялось ведро, Вовчик заглянул в проход между сараями. Там, в одной тельняшке, колол дрова Ленкин отец, дядя Ваня. Тот самый, который дружил до войны с его папой и дядей Аркашей. Расплескивая по ступенькам воду, мальчик мигом влетел на второй этаж, а потом на цыпочках занёс вёдра в комнату. Взял две конфетки, постоял, подумал, положил в карман ещё мандаринку и понёсся обратно во двор. Дядя Ваня сидел на большом дубовом пне, рядом с воткнутым топором, курил папиросу. Вовчик остановился в нерешительности, помойное ведро предательски звякнуло. Мужчина обернулся: «А это ты? Ну, что скажешь? Чем порадуешь еще? Врезать тебе следует по первое число, сам-то ты как считаешь?»

— Дядя Ваня, а вы мне врежьте, ну как Ленке, — мальчик быстро сбросил пальтишко, — это я девчонок сбил и ремня заслужил — точно. Вы вместо бати всыпьте мне хорошенько, я никому не скажу, честное слово.

Ивана аж в жар бросило, ночной хмель вмиг прошёл. Вовчик уже сбрасывал щепки с пня и улёгся животом на него, зажмурился. Мужчина попытался отшутиться: «Больно будет, заорёшь, ремень у меня настоящий морской, смотри, какой толстый. Ну, держись, сам напросился!» Иван зажал пряжку в руке, намотал ремень, оставил только небольшой отрезок, взглянул на худенькое тельце пацана, ком подкатил к горлу. Весь в Витьку характером. Высморкался, сплюнул. Рука дрогнула. Ремень пришелся наискосок по мягкому месту, оставив пунцовый след. Мальчуган только ногами дернул, не пикнул, Иван, смахнув слезу, улыбаясь, еще дважды, уже покрепче, приложился, Вовчик молчал, только сопел.

— Всё, хватит, одевайся! — Мужчина отвернулся, закурил, не мог себя заставить посмотреть в глаза ребёнку.

— Дядя Ваня, передайте это Ниночке от меня! — Мальчик вынул из кармана две конфеты и мандарин.

— Я что тебе, почтальон? Сам придёшь и поздравишь. Давай, тащи свои дрова, я тебе поколю.

— Лучше мадам Шпынько поколите, у неё здоровенные поленья, а у нас нормальные, в печку влазят.

— От дела, давай тащи ее дрова. У тебя и ключ от её сарая есть?

— Вот он, я ведь ей воду таскаю, она старенькая, тяжело ей.

Иван колол дрова, а сам терзался: разве можно сравнить Ленку отличницу с Вовкой. От той никогда такой доброты не дождешься, а этот сирота-бедолага последнее отдаст. Вовчик собрал все щепочки, протянул дяде Ване: пригодятся на растопку, возьмите. «У меня есть, сынок, ты лучше свои ботинки занеси сейчас, а то, гляжу, кушать просят, набойки совсем стерлись».

Дома мать стирала, а тётка грязной щелочной водой мыла пол.

— Ты где так долго шлялся?

— С дядей Иваном дрова кололи, он велел ботинки принести.

— Успеешь, лучше тащи ещё воды, купаться будешь. И постирать надо, за один день как все уделал, шароварчики черные от угля.

Вовчик, задёрнув занавеску, мылся за печкой. Дорка, развешивая свои и Надькины вещички вокруг печки, подмигнула подруге.

— Сынок, шею помыть не забудь, черная вся, как у негра. Мыло в воде не оставляй, на тебя не напасёшься, и поаккуратней, не брызгай на кровать.

Надька не выдержала, стала подавать знаки, махать рукой — отстань от парня. Уже взрослый, весной в санаторий поедет, там нянек не будет, всё самому придётся делать, справится. Она протёрла ботинки Вовчика тряпкой, набросила на плечи платок и ушла к Ивану. Дверь открыла зарёванная Ленка:

— Здрасьте! — не оглядываясь, пошла на кухню.

 «Вот говно на палочке, неприятная до чего девчонка — вся в мать, злюка». Надька брела в темноте, постоянно натыкаясь на разный хлам. С Новым годом! С новым счастьем! У плиты завидела Валентину, она повернулась к Надьке:

— Спасибо, нас уже поздравили, всех поздравили. Иди, может, и тебя поздравит.

Под глазом, чуть ли не в полщеки, у нее расплылся огромный синяк. Дверь в комнату была закрыта, Надька тихонько постучала, никто не ответил. Иван лежал на кровати в сапогах и курил.

— Ты чего творишь в честь Нового года?

— Хоть ты мне на мозги не капай, и так тошно. Уехать мне надо отсюда, завербуюсь на север, страна большая, работы не боюсь, деньги присылать буду.

— Вот ещё чего надумал, а руки зачем распускать?

— Много ты понимаешь, это же две змеюки, и ещё третья подрастает, она этих двух перещеголяет, страшно подумать, что из неё вырастет. Все, моё терпение лопнуло, — он изо всей силы ударил сапогом о спинку кровати, сел, загасил папиросу. — Давай ботинки, вечером сам занесу.