Одесситы

— Плохо дело, коллега. Вы поняли, что у них?

— Не успел подумать. Тиф?

— Он самый. Сейчас все перезаразятся, а не бросить же…

— Ну так разделимся. Здоровых — вперед, а тифозных — на подводы, и я с ними как Бог даст, доберусь. Скажите санитарам, мне нужно будет несколько добровольцев. Оставьте мне морфий и камфару.

— Да как же вы? Почему вы? Мысль хорошая, но я все-таки врач, мне и оставаться.

— Коллега, у нас разница на один курс. Для тифа роли не играет. Делайте, как я сказал.

— Да послушайте…

— Я — поляк. Понятно вам? — яростно прошипел Владек.

В эту минуту он вдруг твердо и ясно понял, что он, всю жизнь считавший себя русским, именно поляк и есть. И это не случайно, что у него материнские четки.

Разделились быстро. Присмиревшие беженцы не противоречили ни конфискации подвод, ни твердой команде «пана прапорщика». Только матери, остававшиеся в тифозном обозе, подняли вой, доказывая, что их дети здоровы, и должны быть взяты на передний обоз. Но Бирюлин властно всех рассортировал. Три добровольца из санитаров перегрузили нужные медикаменты. Ксендз, как и следовало ожидать, тоже оставался при Владеке. Пора было проститься с Зиной.

— Девочка моя, встретимся в Слониме. Я постараюсь поскорее.

— Мы постараемся поскорее, ты хотел сказать. Бирюлин меня отпустил.

— Идиот! Но тобой не Бирюлин теперь командует, а я. Марш отсюда и жди меня в Слониме!

— Не устраивай семейных сцен, пожалуйста. Повенчаться не успел, а уже кричишь. Я — сестра милосердия, и тут сестра нужна.

Владек понял, что спорить бесполезно. И он знал, что Зина права — той холодной правотой совести, которая никого не щадит. Ксендз благословил уходящий обоз худой коричневой рукой. И снова потянулись пески и брошенные поля. Продвигались теперь медленно. Останавливались то сделать инъекции, то связать бредящего, то похоронить. Ксендз, не сходя с коня, читал литанию по умершим. Неожиданно выздоровел малыш лет трех: уже весь горел, но к утру явно пошел на поправку. Мать его умерла той ночью, но мальчик этого не знал, потому что в бреду принимал Зину за мать. На стоянках Зина рвала какие-то тряпки и пеленала его, как младенца. Она заставляла его пить как можно больше, и он промочил все тряпье, которое только было. Пока переправлялись через какую-то речушку за Мижевичами, она еще умудрилась кое-что подстирать.

До Слонима оставались сущие пустяки, и Владека уже начала отпускать та липкая тревога, которая нет-нет, да и холодила сердце. И тут Зина дотронулась до его рукава.

— Владечек…

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: нет, не миновало. Эти горящие глаза, побагровевшие щеки…

— Не бойся, моя девочка, я с тобой.

У него теперь не было даже ощущения ужаса. Как будто он заранее знал. Матка Боска, помоги ей. Матка Боска, спаси ее, и сохрани, и помилуй. Он ничего не шептал, даже не шевелил губами. Сердце его молилось независимо от него, пока он укладывал Зину на подводу и укрывал своей шинелью.

— Тебе больно?

— Нет, мне хорошо… Так плыву — блаженно — а облака смотри, какие розовые. Ты не думай, я не умру, я крепкая. Просто худая теперь, но это пройдет. Все у меня пройдет… И мы с тобой, когда вернемся в Одессу, поплывем на дядиной яхте, а вода зеленая, густая, и качает, качает… Ты что-то хочешь?

— Зина. Я сейчас позову пана отца, и пускай повенчает.

— Хорошо, мой родной. Пускай. Только у меня кольца нет — тебе дать.

— У меня тоже нет. Ничего, как-нибудь.

Все равно надо было делать остановку: похоронить у дороги еще двоих. Ксендз на просьбу Владека нимало не удивился. Казалось, теперь вообще никто ничему не удивлялся. Он достал припасенные в сумке со святыми дарами две темного воска свечи. И снял с пальца кольцо с фиолетовым камнем.

— Это, проше пана, не обручальное, но я освящу. А другое хоть из травы сверните.

— Нех панна не побрезгует… Я вдова, мне не надо уж, — послышался голос с подводы, на которой лежала Зина. И пожилая крестьянка стала с усилием скручивать с пальца вросшее кольцо.

— Нех панна повенчается и будет счастливая с паном прапорщиком. Езус Мария, панна такая добрая, как святая Тереза. Пан Бог пошлет панне счастья и много детей. Я старая женщина, все знаю.

Зина улыбнулась и прошептала «дзенькую» — единственное польское слово, которое знала. Это было короткое венчание: Зина не могла стоять, сидела на подводе, а Владек стоял рядом. Вопрос ксендза, на который надо было ответить «да», он перевел. Остальное Зина слушала, как сквозь сон. Ксендз повысил голос и что-то сказал прямо в небо. С этого момента, поняла Зина, они муж и жена. Владек ее поцеловал, и она куда-то провалилась. Впрочем, там, куда она провалилась, было тепло и хорошо.

Через сколько-то времени она очнулась от плача маленького Яцека. Осиротевший малыш не согласен был теперь терять Зину и все время просился к ней.

— Матка! Хочу к матке!

— Владек… Дай я его перекрещу. Не отдавай его кому попало, ладно? Я все его нянчила, как будто это наш малыш.

— Никому не отдам. Зина, тебе лучше? Мы в Слониме, Зина, и теперь все будет хорошо.

— Я знаю. Все будет хорошо, и ты меня никуда не отпустишь.

Однако хорошего было мало. Когда добрались до госпиталя, врач посмотрел Зину и сказал Владеку:

— Это ваша жена? Я могу ее взять, конечно, но она не выдержит еще одной перевозки. Пощупайте пульс. А мы сейчас вывозим всех. Советую, коллега, не рисковать. Задержитесь с ней на сутки хотя бы, кризис вот-вот. Уход — вы сами знаете, квартира пустая тут рядом, и с печью. Потом как-нибудь выберетесь, а сейчас ей нужен покой. Организм вы же видите, как ослаблен. Тут одна сестра задержится, она полька, она вам поможет. Сущий клад, а не женщина.

Пани Станислава действительно оказалась сущим кладом. Владек, при всем его опыте, был растерян, как обыкновенный муж, а она развила бурную деятельность. Через полчаса Зина была уже уложена в чистую постель, получила инъекцию, а Владека пани Станислава заставила выпить сваренный в кастрюльке кофе и сжевать какие-то сухари. Владек не сразу сообразил, что она взяла под крылышко не только Зину, но и Яцека. Видимо, она решила, что это их ребенок, и теперь пела ему польскую песенку, и утешала, что мама немножко отдохнет, и тогда возьмет его на ручки.

— Пан прапорщик! Вы уже допили кофе? Дитя плачет — разрывается. Не плачь, маленький, папа сейчас поцелует.

Она сунула ребенка на колени ошарашенному Владеку, и малыш прижался к нему, охватив сразу ручками и ножками, как маленькая обезьянка.

— Пани Станислава! Побойтесь Бога! Я вам все объясню! — вмешался ксендз, которого энергичная сестра тут же поила кофе.

— Не волнуйтесь, сын мой, пусть дитя немного успокоится, и я сам им займусь. Яцек, пойдешь к дедусе?

Яцек однако, идти к дедусе не пожелал, и стоило немалых трудов уложить его наконец в постель.

Ночью Зине стало будто бы лучше. Теперь Владек мог сидеть с ней, и держать ее руку, а она не бредила, а говорила вполне разумно.

— Владек, мы ведь не успели друг другу ничего рассказать. А я так мечтала встретиться с тобой, и рассказать все, что было: просто пожаловаться, как маленькая. Ты такой сильный, а мне знаешь как поначалу страшно было? Еще в поезде страшно, у нас операционная сестра заболела, ну и мне пришлось… А потом один солдат спрашивает: сестрица, где моя рука? Что, мол, с ней сделали, когда отрезали? Я говорю: похоронили на стоянке. С упокойниками? — спрашивает. Нет, говорю, руки и ноги отдельно хоронили, в общей могиле. А он так серьезно говорит: значит, теперь я частично в братской могиле похороненный. Я потом так плакала, Владечек, так плакала…