Одесские рассказы (фрагменты)

– Папаша, - сказала она громовым голосом, - посмотрите на этого господинчика, - у него ножки, как куколки, я задушила бы такие ножки...

– Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший рядом, старый еврей, по фамилии Голубчик, - я вижу, что дите ваше просится на травку.

– Вот марокка на мою голову, - ответил Фроим Голубчику, поиграл кнутом и пошел к себе спать и заснул спокойно, потому что не поверил старику. Он не поверил старику и оказался кругом неправ. Прав был Голубчик. Голубчик занимался сватовством на нашей улице, по ночам он читал молитвы над зажиточными покойниками и знал о жизни все, что можно о ней знать. Фроим Грач был неправ. Прав был Голубчик.

И, действительно, с этого дня Баська все свои вечера проводила за воротами. Она сидела на лавочке и шила себе приданое. Беременные женщины сидели с ней рядом, груды холста ползли по ее раскоряченным могущественным коленям, беременные бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя наливается на пастбище розовым молоком весны, и в это время мужья их один за другим приходили с работы. Мужья бранчливых жен отжимали под водопроводным краном всклокоченные свои бороды и уступали потом место горбатым старухам. Старухи купали в корытах жирных младенцев, они шлепали внуков по сияющим ягодицам и заворачивали их в поношенные свои юбки. И вот Баська из Тульчина увидела жизнь Молдаванки, щедрой нашей матери, жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости. Девушка захотела и себе такой же жизни, но она узнала тут, что дочь одноглазого Грача не может рассчитывать на достойную партию. Тогда она перестала называть отца отцом.

– Рыжий вор, - кричала она ему по вечерам, - рыжий вор, идите вечерять...

И это продолжалось до тех пор, пока Баська не сшила себе шесть ночных рубах и шесть пар панталон с кружевными оборками. Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим на ее голос, и сказала сквозь слезы непоколебимому Грачу:

– Каждая девушка - сказала она ему, - имеет свой интерес в жизни, и только одна я живу, как ночной сторож при чужом складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю конец моей жизни...

Грач выслушал до конца свою дочь, он одел парусовую бурку на следующий день и отправился в гости к бакалейщику Каплуну на Привозную площадь.

Над лавкой Каплуна блестела золотая вывеска. Это была первая лавка на Привозной площади. В ней пахло многими морями и прекрасными жизнями, неизвестными нам. Мальчик поливал из лейки прохладную глубину магазина и пел песню, которую прилично петь только взрослым. Соломончик, хозяйский сын, стоял за стойкой, на стойке этой были выставлены маслины, пришедшие из Греции, марсельское масло, кофе в зернах, лиссабонская малага, сардины фирмы "Филипп и Кано" и каенский перец. Сам Каплун сидел в жилетке на солнцепеке, в стеклянной пристроечке, и ел арбуз, красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как глаза лукавых китаянок. Живот Каплуна лежал на столе под солнцем, и солнце ничего не могло с ним поделать. Но потом бакалейщик увидел Грача в парусовой бурке и побледнел.

– Добрый день, мосье Грач, - сказал он и отодвинулся, Голубчик предупредил меня, что вы будете, и я приготовил для вас фунтик чаю, что это редкость...

И он заговорил о новом сорте чаю, привезенном в Одессу на голландских пароходах. Грач слушал его терпеливо; но потом прервал, потому что он был простой человек без хитростей.

– Я простой человек без хитростей, - сказал Фроим, - я нахожусь при моих конях и занимаюсь моим занятием. Я даю новое белье за Баськой и пару старых грошей, и я сам есть за Баськой, кому этого мало - пусть тот горит огнем...

– Зачем нам гореть?
– ответил Каплун скороговоркой и погладил руку ломового извозчика, - не надо такие слова, мосье Грач, ведь вы же у нас человек, который может помочь другому человеку, и, между прочим, вы можете обидеть другого человека, а то, что вы не краковский раввин, так я тоже не стоял под венцом с племянницей Мозеса Монтефиоре, но... но мадам Каплун есть у нас мадам Каплун, грандиозная дама, у которой сам бог не узнает, чего она хочет...

– А я знаю, - прервал лавочника Грач с ужасным спокойствием, - я знаю, что Соломончик хочет Баську, но мадам Каплун не хочет меня.

– Да, я не хочу вас, - прокричала тогда мадам Каплун, подслушивавшая у дверей, и она взошла в стеклянную пристроечку, вся пылая, с волнующейся грудью, - я не хочу вас, Грач, как человек не хочет смерти; я не хочу вас, как невеста не хочет прыщей на голове. Не забывайте, что покойный дедушка наш был бакалейщик, покойный папаша был бакалейщик, и мы должны держаться нашей бранжи.

– Держитесь вашей бранжи, - ответил Грач пылающей мадам Каплун и ушел к себе домой.

Там ждала его Баська, разодетая в оранжевое платье, но старик, не посмотрев на нее, разостлал кожух под телегами, лег спать и спал до тех пор, пока могучая Баськина рука не выбросила его из-под телеги.

– Рыжий вор, - сказала девушка шопотом, непохожим на ее шопот, - отчего должна я переносить биндюжницкие ваши манеры, и отчего вы молчите как пень, рыжий вор?..

– Баська, - произнес тогда Грач с ужасным спокойствием, Соломончик тебя хочет, но мадам Каплун не хочет меня... Там ищут бакалейщика...

И, поправив кожух, старик снова полез под телеги, а Баська исчезла со двора?..

Все это случилось в субботу, в нерабочий день. Пурпурный глаз заката, обшаривая землю, наткнулся вечером на Грача, храпевшего под своим биндютом. Стремительный луч уперся в спящего с пламенной укоризной и вывел его на Дальницкую улицу, пылившую и блестевшую, как зеленая рожь на ветру. Татары шли вверх по Дальницкой, татары и турки со своими муллами. Они возвращались с богомолья из Мекки к себе домой в Оренбургские степи и в Закавказье. Пароход привез их в Одессу, и они шли из порта на постоялый двор Любки Шнейвейс, прозванной Любка Козак. Полосатые несгибаемые халаты стояли на татарах и затопляли мостовую бронзовым потом пустыни. Белые полотенца были замотаны вокруг их фесок, и это обозначало человека, поклонившегося праху пророка. Богомольцы дошли до угла, они повернули к Любкиному двору, но не смогли там пройти, потому что у ворот собралось множество людей. Любка Шнейвейс, с кошелем на боку, била пьяного мужика и толкала его на мостовую. Она била сжатым кулаком по лицу, как в бубен, и другой рукой поддерживала мужика, чтобы он не отваливался. Струйки крови ползли у мужика между зубами и возле уха, он был задумчив и смотрел на Любку, как на чужого человека, потом он упал на камни и заснул. Тогда Любка толкнула его ногой и вернулась к себе в лавку. Ее сторож Евзель закрыл за нею ворота и помахал рукой Фроиму Грачу, проходившему мимо.

– Почтение, Грач, - сказал он, - если хотите чего-нибудь наблюдать из жизни, то зайдите к нам на двор, есть с чего посмеяться...

И сторож повел Грача к стене, где сидели богомольцы, прибывшие накануне. Старый турок в зеленой чалме, старый турок, зеленый и легкий, как лист, лежал на земле. Он был покрыт жемчужным потом, он трудно дышал и ворочал глазами.

– Вот, - сказал Евзель, и поправил медаль на истертом своем пиджаке, - вот вам жизненная драма из оперы "Турецкая хвороба". Он кончается, старичек, но к нему нельзя позвать доктора, потому что кто кончается по дороге от бога Мухамеда к себе домой, тот считается у них первый счастливец и богач... Халваш, - закричал Евзель умирающему и захохотал, - вот идет доктор лечить тебя...

Турок посмотрел на сторожа с детским страхом и ненавистью и отвернулся. Тогда Евзель, довольный собою, повел Грача на противоположную сторону двора к винному погребу. В погребе горели уже лампы, и играла музыка. Старые евреи с грязными бородами играли румынские и еврейские песни. Мендель Крик пил за столом вино из зеленого стакана и рассказывал о том, как искалечили его собственные сыновья - старший Беня и младший Левка. Он орал свою историю хриплым и страшным голосом, показывал размолотые свои зубы и давал щупать раны на животе. Волынские цадики с фарфоровыми лицами стояли за его стулом и слушали в оцепенении неслыханную похвальбу Менделя Крика. Они удивлялись всему, что слышали, и Грач презирал их за это.

– Старый хвастун, - пробормотал он о Менделе и заказал себе вина.

Потом Фроим подозвал к себе хозяйку Любку Козак. Она сквернословила у дверей и пила водку стоя.

– Говори, - крикнула она Фроиму и в бешенстве скосила глаза.

– Мадам Любка, - ответил ей Фроим и усадил рядом с собой, - вы умная женщина, и я пришел до вас, как до родной мамы. Я надеюсь на вас, мадам Любка, сначала на бога, потом на вас...

– Говори, - закричала Любка, побежала по всему погребу и потом вернулась на свое место.