Один день солнца (сборник)

Первый густой хмель ровно разошелся по всему телу, в глазах прояснело. Ольга сидела, сложив руки на коленях, и вслушивалась в голос Семена Федоровича. «Ах же ты какой… Поймал укол в словах о Вере-маленькой… А я же просто так, сорвалось». Она сидела чуть склонясь, в высвечиваемой коптилкой вырезе рубашки белели груди. Освобожденные от лифчика, они мягко упирали в ткань, выдавливаясь упругими срединными бугорками. Семен Федорович силился не глядеть на их плавный разъем в глубине, удерживал взгляд выше — на подбородке, на губах Ольги.

Зажмурив глаза, она выпила вторую рюмку, поперхнулась, торопливо стала ловить в миске скользкий гриб. Труфанов придвинул к ней хлеб. Отковыривая маленькие кусочки, удерживая крошки, Ольга ела сладкий мякиш… Крупная прядь выбилась из подбора, заслонила часть лица, и Семен Федорович даже подался в сторону, чтобы прийтись напротив.

Огонь разгорался, все обретало другие краски. Ольга видела, как волнуется ее бригадир и как упорно он глядит на нее и словно мучается от этого. Она заметила даже, как он борется с желанием поласкать глазами ее грудь, и только подобралась, сжалась вся, но сдержала руки, не запахнула разошедшихся бортов одежки. А кровь ударила в щеки, и погасить их жар было, кажется, невозможно.

Ольга уронила голову на вытянутую по столу руку.

— Ты меня напаиваешь…

И ее голосе не было укора, тревога была, а укора Семен Федорович не услышал. Он потянулся вперед и погладил ее волосы и прошептал что-то, а потом встал и подошел ближе, вплотную, прижался телом к опущенному плечу.

— Оля… Оля… Милая ты моя…

Ольга встала, голова у нее закружилась, глаза были закрыты. Накидка соскользнула с плеча, она потянулась за нею рукой, но руку перехватил Семен Федорович и стиснул слегка в запястье и повлек Ольгу к себе. Она не сопротивлялась, стояла прямо и безвольно и все чаще и труднее дышала. Неожиданно почуяв запах гари, она удивленно приоткрыла глаза: в комнате было темно, коптилка не горела — лишь чадил еще, умирая, огонек фитиля.

— Что же это мы делаем, Семен Федорович? — шептала Ольга в полном мраке, поддаваясь его движению и не отстраняя ищущих рук. — Что же это мы делаем?..

Труфанов обнял ее, стал часто-часто целовать распавшиеся волосы, лоб, щеки. Потом опустился на колени и приник к ней головой.

— Оля, милая ты моя…

…Эти слова он не один раз повторял ей и во дворе, когда некоторое время спустя она вышла его проводить и они, забыв про мороз, сели на скамейку — как на скамью подсудимых. Семен Федорович обхватил ее по плечам рукой и притискивал, притискивал к себе, порываясь сказать что-то большое, очень доброе и не находя правильных слов.

Теребя Ольгу, он пытался отвлечь ее от свершившегося. И, не имея сил сказать: «Иди, ну что же ты…», говорил: «Тебе же холодно, тебе же холодно…»— и крепко сжимал ее ослабевшие плечи и грел свободной рукой переплетенные на коленях пальцы. Ольга не жалась к нему, не отклонялась — сидела деревянно, молча. Освободив одну из рук, потрогала подбородок и вдруг сказала:

— Ты мне усами своими…

Слова были неожиданны. Труфанов, выпустил Ольгину руку, машинально провел ладонью по верхней губе.

— Хочешь, сбрею?

— Господи, мне-то что? — Ольга, словно очнувшись, порывисто встала. Труфанов неловко отпустил ее, помог поправить сползшее пальто.

Она сделала несколько шагов к калитке, свежевыпавший снег мягко похрупывал под ногами.

— Я тебя прошу, ради бога, не приходи сюда еще.

— Оля!..

— Не надо ничего, не приходи, я тебя прошу. И забудь, что это было, совсем про все забудь.

Труфанов едва различал в темноте ее лицо. Она вытянула звякнувшую задвижку.

— Иди, я и вправду вся замерзла…

Вернувшись в дом, Ольга подошла к детям, долго прислушивалась к дыханию старшего сына, потом, успокоенная, подоткнула ему под пятки одеяло и легла. Постель еще хранила тайное тепло…

А через два дня родной порог переступил возвращавшийся из госпиталя Георгий…

14

«Каким же путем в цех-то протекло? Не сам же он — царство небесное, все-таки хороший был человек, — не сам же он открылся кому? Нет, видно, правду говорят, что от людей не спрячешься».

С побывки Георгия — как сон, неожиданной и короткой, как вздох, — Ольга ощутила в душе своей неясные, но глубокие перемены. Перестрадав сполна свой, как ей казалось, безрассудный шаг, понеся от Георгия в самые тяжелые дни своей жизни и этим в какой-то мере искупив вину, она внезапно именно в этом своем поступке увидела истинный грех, не менее тяжелый, чем ее слепая неверность. Она ощутила это, как ощущают зарождение боли, когда ее еще нельзя определить и обозначить, но она уже обнаружилась в неясной тревоге и тяжести, уже угнетает душу и требует своего опознания.

Чувство вины, на первых порах глухое, глубоко упрятанное, с известием о гибели мужа стиснуло Ольгино сердце безжалостной силой и не отпускало уже никогда. Георгий мог бы, может быть, и простить, без него долг принять было некому, — значит, возвращать его надо было всю жизнь.

Пытаясь как можно далее уйти от событий памятного вечера, отвести от себя всякие возможные подозрения, Ольга, как могла, сторонилась бригадира, уклонялась от разговоров с ним и наедине, и особенно на людях, однако достигла этим совершенно иного результата. Дошлые товарки долго не рассуждали по поводу ее вдруг пробудившейся замкнутости: отчуждаешься, — значит, дело нечисто. Имея же перед глазами неискушенного в маскировке Труфанова, домыслить, где собака зарыта, было делом совсем уже нехитрым.

К весне кто-то первым взглядом приметил изобличающее округление живота. «Святой дух, — провещала разбитная Вера Верижникова, напарница Ольги, — где-то туточка…»

Догадки догадками. До поры до времени какого-либо веского подтверждения им не было, во всяком случае до того часа, как бригадир по собственному почину перевел Ольгу на работу полегче и повыгодней. Тут для досужих глаз все как бы и прояснилось, не хватало разве что какой-то самой малости, вроде как зримого образа.

И когда после долгого пребывания в госпитале Ольга возвратилась домой и принесла с собой дочку, а навестившие ее сослуживцы ничего не нашли в мелком личике новорожденной ни от плавности Ольгиных щек, ни от стиснутого лба рябого Георгия, ниточка исхода выпрялась сама собой — «инородная».

«На чужой роток не накинешь платок», — думала Ольга и до некоторых пор жила спокойно, пока однажды Труфанову не удалось застать ее одну в кладовке и с глазу на глаз не сказать, что, дескать, пусть она ничего не думает, он ни при каких обстоятельствах не откажется от ребенка. Сам он конечно же не сомневался в своем отцовстве.

У Ольги язык отнялся. Придя в себя, она горячо и путано стала объяснять, что это чушь, что Зинка — дочь Георгия, который из-за ранения был отпущен в отпуск, но по дороге утерял документы и, опасаясь патрулей, побыл в доме тайком.