Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

Как показывает социолог Шерри Тёркл, эти средства коммуникации таят в себе и опасность. Они могут привести к тому, что мы утратим способность спокойно оставаться наедине с собой и вместо этого привыкнем к постоянному отвлечению и социальной стимуляции. Помогая нам поддерживать отношения, они также открывают возможность держать людей, с которыми мы эти отношения поддерживаем, на расстоянии, из-за чего мы мало требуем друг от друга и довольствуемся меньшим, когда речь заходит об искреннем сочувствии, искреннем внимании и искренней близости. Современные средства коммуникации дают нам ощущение тесных связей, избавляя от претензий и обязательств дружбы и близких отношений [113] .

113

Turkle S. Alone Together. Why We Expect More from Technology and Less from Each Other. New York, 2011; а также: Тёркл Ш. Живым голосом: Зачем в цифровую эру говорить и слушать / пер. с англ. А. Шульгат. М.: АСТ: CORPUS, 2021.

Думаю, Тёркл и права, и не права. Ее проницательный анализ, описывая всем нам хорошо знакомые аспекты человеческого взаимодействия с технологиями, помог сформировать популярные дискурсы цифрового образа жизни. Но такой анализ устаревает так же быстро, как и технологии, которые он анализирует. Приводимые аргументы начинают рано или поздно напоминать предупреждения об опасности, которые выдвигались в прошлом, когда начинался бум чтения романов [114] , внедрялись в обиход телефон и радио и расширялась доступность телевидения. Каждые новые медиа поначалу вызывали опасения, что они уничтожат то, что делает нас людьми. Все эти рассуждения имели под собой основание, но в исторической перспективе становится ясно, что они не описывают наше отношение к технологиям, а лишь фиксируют время, когда мы интегрируем их в повседневную жизнь и должны сначала сформировать базовую компетентность в обращении с ними.

114

Чтение романов, ставшее повальным увлечением женщин, интенсивно критиковалось в Западной Европе со 2-й пол. XVIII в. В качестве аргумента приводилось как пагубное воздействие на физическое и психическое здоровье, так и моральное разложение. За этим скрывалась критика растущей эмансипации женщин. – Прим. пер.

Мысль о том, что отношения, опосредованные цифровыми технологиями, со временем заменят нам реальные межличностные связи, показалась мне, с учетом пандемийного опыта, абсурдной. Почти все, с кем я разговаривал по телефону или по Zoom, ясно давали понять, что больше всего им не хватает других людей. Почти все они, даже если жили в партнерстве или были прочно вплетены в повседневную семейную жизнь, сетовали на определенную форму отрезанности от мира, на одиночество и желание снова самым естественным образом встречаться с друзьями.

За эти два месяца я почувствовал принятие. Мне удалось прямо взглянуть на свое одиночество и вытекающую из него бедственность. Долгий период добровольного уединения дал понять, что у меня не было другого выбора. Не только в исключительной ситуации пандемии, но и в целом.

Вероятно, у большинства из нас нет другого выбора. Вероятно, рано или поздно всем нам придется научиться этому принятию, даже если мы будем ему противиться. По крайней мере, такие философы, как Одо Марквард, уверены в этом. Марквард полагает, что суть одиночества заключается не в боли, которую оно причиняет, а в способности справиться с этой болью, в нашей «способности к одиночеству». Только в «навыках уединенного существования» и «искусстве… позитивно воспринимать одиночество» он видит возможность по-настоящему встретиться с самим собой и с другими [115] .

115

Марквард О. В защиту способности к одиночеству / пер. с нем. М. Румянцевой // Логос 2016. 4 (26). С. 153.

Правда в том, что даже болезненные эмоции могут чем-то нас одарить. Это трудно увидеть, и лучше бы обойтись без них, чем всеми способами пытаться выбраться из их ловушки. Но они часто учат нас тому, чему иначе не научиться. Психолог Кларк Э. Мустакас пишет, что одиночество, несмотря на присущие ему ужасы, всегда несет в себе нечто глубоко положительное. Только осознавая, что даже в среде близких людей мы в фундаментальном смысле одиноки, можно осознать самих себя [116] . Без этого мы не сможем взять на себя ответственность за свою жизнь, построить хорошие отношения с собой и по-настоящему о себе позаботиться. Если слишком закрываться от экзистенциального одиночества, если только подавлять его и отрицать, заблокируется важный путь к внутреннему росту [117] . Другими словами, опыт одиночества несет в себе такую форму самовосприятия, которую не обрести никаким другим способом. Именно сопутствующая ему боль помогает нам открыть новый вид сострадания к себе и другим, увидеть новые пути в жизни и осмыслить внутренние конфликты, что в ином случае было бы невозможно. Без нее мы бы не были способны искать близости с другими людьми, мы бы не были способны любить.

116

См.: Moustakas C. Loneliness. Englewood Cliffs, 1961; Mijuskovic B. L. Loneliness in Philosophy, Psychology and Literature. New York; London; Amsterdam, 1979, особ. гл. «Одиночество и теория сознания».

117

Ср.: Moustakas C. Loneliness. Englewood Cliffs, 1961.

Положительный опыт одиночества так же важен для нашей человечности, как и обратная сторона этого чувства – отчаяние. Даже христианские мистики приветствовали опыт одиночества, дававший им особую близость к Богу. Мишель де Монтень также ценил уединение. Для него оно стало основой особенно доверительной формы внутренней беседы с собой: «Мы обладаем душой, способной общаться с собой; она в состоянии составить себе компанию; у нее есть, на что нападать и от чего защищаться, что получать и чем дарить» [118] .

118

Монтень М. Опыты. Т. 1 / пер. с фр. А. Бобовича, Ф. Коган-Бернштейн, Н. Рыковой. М.: Наука, 1979. С. 219.

Для многих философов, пошедших по стопам Монтеня, эта форма уединенного разговора с собой в принципе сделала возможным нечто вроде самопознания. По мнению Ханны Арендт, без одиночества не было бы vita contemplativa [119] , равно как и самого мышления. Лишь в активном уходе от деятельной жизни [120] , в уходе от мира возникает пространство для «поиска смысла» и «самосознания» [121] , для диалога с чем-то «невидимым» [122] . Эммануэль Левинас считал, что только в «одиночестве акта-существования» открывается возможность преодолеть границы «Я». Только через опыт экзистенциального одиночества мы можем по-настоящему встретиться «лицом к лицу» с ликом «Другого» и понять, что этот человек, в его человечности и инаковости, не может быть нами ни поглощен, ни даже полностью понят. Без опыта одиночества люди не способны вырваться из ограничений своего эго и вступить в реальные отношения с другими людьми [123] .

119

Созерцательная жизнь (лат.). – Прим. пер.

120

Лат. vita activa – отсылка к труду Ханны Арендт «Vita activa, или О деятельной жизни» (1960). – Прим. пер.

121

Арендт использует понятие Selbstdenken, что можно перевести как «самоосознание» или «самомышление». – Прим. пер.

122

Арендт Х. Жизнь ума / пер. с англ. А. Говорунова. СПб.: Наука, 2013. Особ. С. 72–82.

123

Левинас Э. Время и другой / пер. с фр. А. Парибка. СПб.: Высшая религиозная школа, 1998. С. 27–45.

Благодаря этим двум месяцам на острове я начал понимать, что все это не просто какая-то философская теория. Время, проведенное там, было отмечено такой степенью самозаботы, какую я никогда не позволял себе. Неожиданным образом в мою жизнь действительно вошло спокойствие. Я наслаждался маленькими ежедневными делами, чтением, письмом и йогой, долгими прогулками и вечерними уроками испанского, скупой природой острова, палящим солнцем, штормовой Атлантикой. Мне казалось, я открываю в себе новые грани.

И в каком-то смысле этот период одиночества был мне нужен, чтобы узреть собственный эгоизм, который я не хотел или не мог видеть раньше. Чувство покинутости было настолько сильным, что мысли о друзьях всегда сопровождались неким упреком, каким-то разочарованием и подспудным гневом, словно эти люди подвели меня в такие непростые времена. Сколько бы ни пытался проникнуться пониманием, я не мог смириться с тем, что на друзей нельзя положиться так, как я всегда воображал, не мог принять, что идея не быть одному без романтических отношений не реализуема в таких длительных исключительных ситуациях, как та, в которой мы оказались.

Но внезапно я понял, что в последние несколько месяцев так много смотрел на себя самого, был так озабочен собственными страхами и проблемами, своей пандемийной жизнью, что совсем не замечал, с какими страхами и проблемами боролись близкие мне люди. Не замечал, что с ними, вероятно, творилось то же самое. Не замечал, что все мы каким-то образом пытались справиться с ситуацией, которая сама же и мешала нам это делать, заставляя наводить прожектор на самих себя. При этом мы неизбежно уделяли меньше внимания тем, кого любим. Не потому, что так нам хотелось или мы плохие люди, не из дурных побуждений, – просто мир сильно изменился и внезапно сделал это необходимым.

Я понял, что пренебрег, пожалуй, единственным правилом дружбы. Дружба основана на свободе, а не на социальных понуждениях или институциональных обязательствах. Друзья не должны соответствовать нашим желаниям и ожиданиям, от них нельзя ничего требовать. Эта удивительная свобода – условие существования отношений с ними. Я пренебрег тем, что Жак Деррида описал как дружественное признание в любви: «Я отпускаю тебя, так я хочу».

К концу пребывания на острове я чувствовал себя намного лучше. Ощущал это физически как бoльшую легкость. Посмотревшись утром в день отъезда в зеркало, я понял, что мое загорелое лицо выглядит немного уже, а его контуры более рельефными, чем когда я только приехал. Вокруг глаз появилось несколько морщинок, которых раньше не было видно. Пару минут я рассматривал их, тщательно изучая форму, и проводил пальцами по линиям, пытаясь разгладить. Постепенно, однако, я понял, что легкое замешательство сменяется спокойствием. Морщины меня не тревожили. Это были метки всех переживаний и потрясений, всех душевных взлетов и падений прошедшего года. Следы реальности, которую я пережил и которая стала неизгладимой частью моего существования. Они шли моему лицу. Они мне нравились.