Один

Сухо, педантично, неинтересно. Старший казак сжигал ату записку на спичке, и нижняя губа у него презрительно вытянулась.

– - Трус!

– - И какой учительский тон... Наплевать! Обойдемся и без него.

– - Сочувствующий...

– - Все-таки напишем еще раз. Что решение бесповоротно, и что мы начинаем с утра завтрашнего дня.

– - Кажется, послезавтра?

– - Завтра. Теперь все равно. У кого карандаш?

Когда старший писал, двое следили из-за плеча за движением его руки, диктовали и советовали. Но спорили без обычной горячности и смотрели друг на друга с немым уважением. И то, что было написано в только что полученной длинной записке, еще более убеждало в необходимости и значительности начатого дела.

– - Собственно, сколько времени можно прожить без пищи?
– - спрашивал слесарь, и ему самому нравилось, что он говорит это так хладнокровно, как будто о чем-то постороннем и безразличном.

Старший задумывался, но не очень, а только так, чтобы вспомнить.

– - Мм... Я читал где-то, один англичанин голодал сорок дней... Но это редкость... А обыкновенно, говорят, недели две... Но только если пить воду.

– - А, ведь, мы не решили вопрос: с водой или без воды?

– - Если без воды, то не больше недели.

– - Да?

– - Конечно. Семь дней -- и смерть.

– - Семь дней...

Младший закрывал глаза и старался понять, что будет с ним через семь дней. Но это было трудно. И младший быстро открывал глаза, стряхивал думы, весело говорил о разных веселых пустяках и шутил по поводу последнего куска хлеба, который был съеден за вечерним чаем.

Однако же, в последний момент было решено большинством, -- двух против слесаря, -- пить воду.

– - В случае, если требования не будут удовлетворены, то более длинная голодовка произведет и более сильное впечатление. Семь дней иди пятнадцать -- это разница. Ведь, на воле, конечно, узнают и будут прислушиваться.

* * *

По утрам два кухонных служителя разносили на больших деревянных лотках нарезанный суточными порциями хлеб. Сопровождавший их надзиратель явился после раздачи в контору и доложил:

– - Общие политические и номер семнадцатый не берут хлеба.

В конторе был один только младший помощник. Выслушал надзирателя, он прошел в кабинет к начальнику и, немного изогнув вперед затянутое в новенький мундир туловище, доложил там тоже самое.

Начальник сказал: "Гм!" -- обмакнул перо в чернильницу и подписал какую-то ведомость.

– - Еще что?

– - Ничего-с. Каково будет ваше распоряжение?

– - Хлеб положить им на столы. Проголодаются и съедят. Выберите куски помягче, и что бы корка была не сожженная, а покрасивее... Да еще смотрите, как бы не пошло какой-нибудь болтовни среди уголовных!.. Все.

Через полчаса, когда начальник, собираясь ехать в город с докладом, садился в экипаж, к нему опять подошел помощник, изгибал корпус и держал руку у козырька новенькой фуражки.

– - Смею обеспокоить... Общие выбросили хлеб в форточку, а семнадцатый затолкал в парашу. Прикажете раздать еще?

– - Не нужно. Дар Божий -- и в парашу? Не нужно.
– - Начальник ткнул кучера в спину.
– - Погоняй!

Помощник посмотрел вслед быстро удалявшемуся экипажу, повернулся на каблуках и пошел к себе на квартиру, -- в светленькую комнату с кисейными занавесками, -- играть на гитаре.

* * *

Слесарь выкурил одну за другой две папиросы и почувствовал, что в глазах у него немного потемнело, а вся камера, с дверью, решеткой и двумя казаками, начала медленно и плавно раскачиваться из стороны в сторону. Это ощущение живо напомнило слесарю одно из детских впечатлений, -- первую папиросу. И даже знакомая тошнота сухими и болезненными спазмами поднималась из желудка к горлу.

Слесарь затоптал окурок и, укладывась на постель, сказал:

– - Шабаш. Больше курить нельзя.

Голодали второй день.

Вчера время ушло шутя. В лихорадочном напряжении быстро пробежали часы до самой вечерней поверки. Младший, готовясь ко сну, весело похлопывал себя по тощему животу.

– - Авось гусь с капустой приснится... Или буженина. Вот и обед будет.

– - Да, буженина -- это...
– - начал было старший, но замолчал и отвернулся носом к стене.

Утром слесарь развернул свою забытую тетрадь, сел писать. Писал до прогулки, ероша волосы и скрипя пером. Казаки, лежа, читали.

После полудня старший нервно заходил из угла в угол. Снял свой ременный пояс, провертел в нем новую дырку и опять надел, потуже. Младший предложил читать вслух.

– - Правда... Это развлечет. Что-нибудь по истории.

Нашли книгу и долго читали о том, как где-то в Италии, в конце средних веков, один герцог низверг с престола другого, а потом отравил третьего и женился на его вдове. Но все это было очень далеко и бледно и не заставляло напрягать мысли и внимание.

– - Как-то скучно написано... А что, завтра тоже будут такие же спазмы в желудке?

– - Нет, это, говорят, проходит. Напрасно мы гуляли. Лишние движения сильно истощают.

– - А семнадцатый гулял?

– - Можно справиться.

– - Да, ведь, он может быть, не голодает. Он ничего не ответил.

– - Если голодает, то ему труднее, -- в одиночестве. Нет примера перед глазами.

– - Да, один...

К вечеру младший лежал на своей постели, уткнувшись лицом в подушку, и упорно молчал. Слесарь держался бодро. Много хлопотал, чтобы получить известия о номере семнадцатом.

И почему-то, когда стало известно, что новый не только голодает, а даже не пьет воды, пролежал целый день на койке и не захотел говорить с помощником, -- всем сделалось веселее, и притупившееся уже сознание подвига вспыхнуло с новой силой.

Младший уверял, что теперь он чувствует себя совсем хорошо...

– - Никакого голода. Только небольшая слабость. Это совсем пустяки. Завтра не пойдем на прогулку.

На третье утро, после длинной и кошмарной ночи, проснулись с тяжелой головой, -- как будто, с похмелья. Еще не открывая глаз, прислушивались с своим чувствам, со смутной боязнью чего-то рокового, приближавшегося медленно, но неизбежно.

Но чувства голода почти не было. Только в груди и под ложечкой что-то ныло тупой и слабой болью, и эта боль была так нова и неожиданно-легка, что почти забавляла.

Слесарю с вечера долго не давала уснуть одна навязчивая мысль, и теперь она вернулась, копошилась в голове, настойчиво требуя разрешения.

Так как новый не пьет, то для него на седьмой день все может уже кончиться. А они, трое, через неделю будут еще живы. Даже, пожалуй, почти здоровы. Нельзя же простую слабость и эту тупую, незаметную боль считать за болезнь?