Одиннадцать случаев…(Повесть)

Только наблюдение наблюдением, а заводские крепко выдали приезжим. Беспощадно указали на просчеты, допущенные при лабораторной обработке. От этого и процесс на заводе шел не так, как бы следовало.

Давлеканов с Никулиным только покряхтывали. Но тут же предложили устранить недочеты. Все это вполне можно было сделать в условиях завода.

— Ну вот! — сказал Васильев. — Заседали сорок три минуты и все решили. Мы ведь фронтовые братья, с полслова друг друга понимаем, да и с вами нашли общий язык.

Пошли осматривать завод. Здесь тоже все было ярко и ново. Окна в двухсветном цехе незапыленные, только чуть забрызганные известкой. Поверх подтаявших, с блестящей каймой морозных узоров в цех широкими полосами входило солнце. Даже обычная для заводских реакторов серая, скучная краска здесь была светлой, нарядной. Среди труб, покрашенных в разные цвета, задавала тон красная, свежего, праздничного цвета.

— Смотрите, — говорил Васильев, показывая на препаратора, стоявшего на лесенке, — смотрите, как я их одел! — На препараторе ловко сидел новый серый комбинезон. — Добыл материал, а сшили наши женщины — кружок кройки и шитья. Нельзя же, надо, чтобы и на работе глаз радовался, работать-то веселее…

Давлеканов шел вслед за Васильевым — и до чего же он прав! Отсюда уходить не хочется. В то послевоенное время еще мало кто думал о том, чтобы радовался глаз, цехи заводов, которые приходилось видеть Давлеканову, были в большинстве случаев темные, пыльные.

Васильев повел гостей в заводские лаборатории. Ого! Ведь они только что проходили по этой лестнице, тут еще не было перил — голое железо, а сейчас — вот они, перила, и плотник в чисто выстиранном старом ватнике водит по ним шкуркой. Вообще, кого тут ни встречали Давлеканов и Никулин, все почти работали охотно, как будто устраивались на собственном новоселье.

Тепло. Щелкают жаркие батареи, некоторые еще не покрашены.

Васильев открывал одну дверь за другой — новоселье было везде: мыли окна, прилаживали полки, и в то же время работа шла своим чередом. У людей, которые здоровались с гостями, были свежие лица, чистые глаза… Что значит на воздухе живут!

Все двери Васильев распахивал одинаково гостеприимным жестом, а перед одной остановился.

— Здесь то, — сказал он негромко, — чем мы особенно гордимся, — наша коллекция реактивов.

Он открыл дверь, прошел через комнату, в которой стояли ящики и двое пареньков разбирались в них, и открыл еще одну дверь.

Длинные многоэтажные полки разделяли комнату на узкие коридорчики, как в библиотеке. С порога видны были только деревянные торцы полок. На полках рядами стояли банки — высокие, пониже, с жидкостями, с кристаллами… Вот она, коллекция! Давлеканов ходил вдоль полок, разглядывал этикетки и все больше и больше изумлялся, сколько тут было редкого, интересного.

— И откуда только вы все это добыли? — спросил Давлеканов Васильева.

— Из-под развалин. Раскапывали развалины одного химического учреждения, которое разбомбили…

Васильев рассказывал, как они добывали реактивы, а Давлеканов думал о том, что одна формула на этикетке его чем-то задела. Он старался понять — чем же?

— Ну, — сказал Васильев, — пошли?

— А… можно, я еще немного посмотрю? — неожиданно сказал Давлеканов. — Я вас догоню.

— Заинтересовались? Что ж, я очень рад, — Васильев с Никулиным ушли. А Давлеканова уже начинал забирать аппетит к работе, к настоящей, исследовательской. В последнее время в институте разве это была работа? Он даже забыл, что бывает такое состояние, когда, еще неясные, начинают шевелиться мысли о возможных сочетаниях, о том, что может из них получиться, и эти мысли растут, крепнут, начинают шуметь и сталкиваться… И пусть, пусть шумят пока нестройным хором. Придет время, и он будет возиться и нянчиться с ними, взвешивать, принимать, отбрасывать, и сколько мороки будет, сколько муки… Но, может быть, в этом и есть соль жизни?

Ушли. Хорошо! Давлеканову хотелось одному снова взять в руки баночку с «той» формулой на этикетке и хорошенько над ней подумать. Вот она. Да. Не зря она его задела. Тут что-то близкое к тому, что он искал, когда занимался клеем. Не совсем то, что ему нужно. Но это может послужить промежуточным звеном…

Давлеканов и Никулин, уже на директорской «Победе», ехали по замерзшей за эти дни реке. В машине было тепло, рессоры укачивали, Никулин дремал в уголке, а Давлеканов нет. Он был радостно взвинчен. В чем состояло значение этой поездки? В том, что он снова был «заряжен» своим силовым клеем, и пузырек с желтоватой жидкостью лежал в его нагрудном кармане. Он похлопывал себя по карману и думал о заводе и о директоре. Что-то есть в этом заводе очень необычное. А Васильев… Так Давлеканов представлял себе в детстве большевика. Тогда много было расклеено ярких плакатов, и больше всего ему нравился красный силуэт рабочего, большевика, который протыкает пузо черного буржуя на тонких ножках. И Васильев был такой же могучий и веселый, как тот, на плакате, только еще лучше, потому что на плакате была только красная тень, а Васильев живой, шумный, горячий!

12 Командировочный с паровозиком

Сундук, на котором я в детстве сиживала под дверью у брата и с обидой в душе слушала хохот и выкрики его приятелей, сундук, на который я перетаскивала брата, когда он болел малярией и ему звонили с завода, наш старый сундук стоял теперь у брата в передней под зеркалом, чем-то покрытый, на него клали шляпы и сумки, его как бы не было.

Прихожу я однажды к брату и вижу — сундук раскрыт. Светлеет откинутая крышка, оклеенная пожелтевшей бумагой.

Брата я заметила не сразу — он уютно сидел на корточках между сундуком и вешалкой. Я заглянула в сундук — оттуда пахнуло густым запахом нафталина и шерсти. Там лежала старая шинель.

— Неужели она?

Брат кивнул.

— Историческая шинель! Реликвия эпохи кремлевского трубача.

Если пулями она была пробита лишь в мечтах ее владельца, то длинные обтрепанные полы на самом деле покрывали бока живой белой лошади. А вот и труба. Позеленевшая, с вмятинами. Тоже реликвия эпохи кремлевского трубача.

А что это брат держит в руках? Какой-то игрушечный паровоз. Нет, это не игрушка. Это примитивная модель паровоза из довольно толстого листового железа.

— Он тоже исторический, — сказал брат, — но совсем из другой эпохи. Это первая вещь, которую я склеил силовым клеем.

— Он склеенный?

— Да, вот смотри! — Брат перевернул паровозик. Края гнутого железа находили один на другой, и нигде не было видно ни винтов, ни заклепок, ни следов сварки или с пайки. — Если бы ты знала, сколько проклятий слышал от меня этот паровозик! — сказал брат размягченным голосом. — И я сам от себя тоже.

— Чем же провинился такой симпатичный паровозик?

— Именно тем, что симпатичный, игрушечный… Пойдем ко мне!

Брат закрыл сундук, а паровоз взял с собой в комнату. Мы уселись в кресла у низкого столика, паровоз стоял перед нами.

— Я ведь еще в детстве, еще до химии увлекался паровозами.

— А как же, я помню, у нас была железная дорога, я все хотела возить своих кукол, а ты говорил, что сперва пойдут товары. Ты делал товары — такие аккуратные тючки из тополиного пуха, перевязанные нитками. Они ездили, а мои куклы ждали на станции.