Одиночество контактного человека. Дневники 1953–1998 годов
Шрифт:
Когда он пошел в соответствующий отдел, ему все по-отечески растолковали. Все же талантливому режиссеру следует быть осторожней. Не хотите же вы, чтобы ее муж ударил вас палкой по голове?
Для Белого офицера, которым, как сказано, ощущал себя Авербах, это было двойное унижение. Мало того, что запретили, но сунули нос куда не надо. Он, конечно, понимал, что телефоны прослушиваются, но тут примешивалась забота о клиенте. Вроде как желание облегчить ему жизнь.
Как уже было сказано, у Белого офицера был двойник. Назовем этого героя – Бывалый. Все же моряк! Даже капитан! Трубка, которой режиссер все время попыхивал, очень шла как ему самому, так и этому персонажу.
Однажды Авербах решил познакомиться со студенткой, учившейся на соседнем со мной курсе. Причем представился не режиссером (это было бы слишком просто), а старым морским волком. Он утверждал, что только что с корабля и через день опять уходит в плавание. Барышня (любимое Авербахом слово) едва сдерживала себя, чтобы не спросить о том,
Так – играя то в одно, то в другое, а то и просто в карты – Авербах отдыхал от кинематографа. Впрочем, самой большой радостью он называл возможность прийти домой, растянуться на диване, включить торшер – и читать.
Читал Авербах постоянно. Причем явно опережал в этом друзей. Едва ли не одним из первых оценил Фридриха Горенштейна [103] . Восхищался его романом «Псалом». О спорах писателя с Достоевским говорил так:
– Я прямо вижу, как он – клок за клоком – сдирает с Достоевского бороду.
Так отец и их общий приятель Фридрих Скаковский услышали о Горенштейне. А вот о таком явлении, как Бродский, от Авербаха узнали отец и я. Случилось это во время разговора в его машине. Уже не помню, куда мы ехали, но один момент запечатлелся точно. Могу даже назвать место, где «Жигули» остановились на зеленый свет. Это был угол Садовой и Ракова. Тут-то он и сказал, что получил на несколько дней том машинописного собрания сочинений Бродского. Мы вяло поинтересовались: «Ну как?», а он сказал, что это великий поэт.
103
Горенштейн Ф. Н. (1932–2002) – писатель, сценарист, драматург, автор романов «Псалом», «Место», сценариев фильмов «Солярис», «Раба любви». Жил в Москве, с 1980 г. – в Германии.
Никогда прежде я такого о Бродском не слышал. О суде и ссылке разговоры доходили, но чтобы кто-то называл его великим! Да и вообще, о современниках в таком тоне не говорят. Вот если бы он жил в начале двадцатого, а еще лучше – в девятнадцатом веке, то это бы никого не удивило.
Одно время Авербах был увлечен Анатолием Кимом [104] . Всем советовал читать его «Луковое поле». Утверждал, что это очень хорошо написано: «Может, два-три лишних слова на страницу есть, но не больше».
104
Ким А. А. (род. 1939) – прозаик, автор романов «Белка», «Отец-лес», «Сбор грибов под музыку Баха» и др. Живет в Москве.
Или он говорил о том, как оказался в гостях, где весь вечер стол «держал» Радзинский [105] . Тогда это был не человек из телевизора, а только известный драматург. Впрочем, его экранное будущее Авербах угадал. «Эдик – гениальный рассказчик», – таковы точные его слова.
Следует упомянуть о внешнем облике. Тут тоже чувствовалась режиссура. Вспомним вечную сумку на плече, в которой якобы ничего не было (запись от 14.10.86). Не забудем трубку и модные свитера. Конечно, этот имидж создал он сам, но тут была предыстория.
105
Радзинский Э. С. (род. 1936) – драматург, сценарист, телеведущий, автор пьес, известных по постановкам А. Эфроса и Г. Товстоногова. Живет в Москве.
Представьте его отца, Александра Леоновича [106] , выпускника коммерческого училища, сына председателя Рыбинской еврейской общины, чья жизнь кардинально меняется. Он приезжает в Ленинград, женится на актрисе Тамаре Глебовой [107] и знакомится с приятелями ее сестры – художницы Татьяны [108] . Вот вся компания на картине «Дом в разрезе», написанной Глебовой и Алисой Порет [109] . Тут и Филонов, и Хармс, и Олейников, и Юдина… А это сам Александр Леонович. В уютном халате – совсем по-домашнему – он сидит во главе стола [110] .
106
Авербах А. Л. (1896–1966) – отец И. Авербаха. Сын богатого волжского судовладельца из Рыбинска. Знал языки, классическую литературу, играл на разных музыкальных инструментах. Окончил экономический факультет Ленинградского технологического института, инженер, работал на руководящих должностях. В юности играл в любительских спектаклях, затем пробовал себя в качестве актера на сцене Большого драматического театра в Ленинграде. Вторым браком женат на К. В. Куракиной (см. примеч. 6 на с. 59).
107
Глебова Т. А. (1894–1944) – актриса,
танцовщица и теоретик свободного танца. В молодости брала уроки у Айседоры Дункан. Вторым браком была замужем за А. Авербахом.108
Глебова Т. Н. (1900–1985) – художница, ученица П. Филонова, жена и соратник В. Стерлигова. В 1925 г. обратилась к Филонову с просьбой принять ее в ученицы, в следующем году начала работать под его руководством. В 1927 г. вместе с коллективом «Мастеров аналитического искусства» оформляла Дом печати, а в 1932 г. участвовала в работе над иллюстрациями к «Калевале». Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж». В 1927–1933 гг. жила в родительском доме своей приятельницы художницы А. Порет на Международном (Московском) проспекте в Ленинграде – одном из важнейших адресов творческих встреч этого времени.
109
Порет А. И. (1902–1984) – художница, ученица К. Петрова-Водкина и Филонова. С 1926 года – член-учредитель объединения «Круг художников». Участвовала в коллективных акциях филоновцев – в том числе в работе над иллюстрациями к «Калевале» (М.; Л., 1932). Сотрудничала с детскими журналами «Чиж» и «Еж».
110
На полотне «Дом в разрезе», созданом Т. Глебовой и А. Порет в 1931 г., изображен дом невдалеке от ленинградской Сенной площади. «„Разрез“ нашего дома, – писал Филонов, – …представляет чуть ли не все квартиры… дома и характеристику их жильцов, живущих как в норах». «Разрезан» был не только дом на картине, но и сам холст – он был обнаружен в виде трех фрагментов (четвертый в нижней части оказался утрачен). В настоящее время хранится в Ярославском художественном музее.
Всякий, кто писал об Авербахе-режиссере, непременно упоминал о его принадлежности к петербургской культуре. Остается уточнить, что речь не обо всей культуре, а об одной ее ветви. Прежде всего – через отца и его окружение – он чувствовал причастность к тому искусству, которое творили гости и обитатели «Дома в разрезе».
Еще на таллиннских курсах Илья Александрович удивлял друзей любовью к раннему Заболоцкому и поэзии обэриутов. Никто из его сверстников-медиков этого не знал, а он наизусть читал Хармса, Введенского, «Столбцы».
Можно считать, что его трубка, свитера и сумка – наследники по прямой хармсовского котелка и монокля, серой мягкой шляпы и кашне Шостаковича, тонкой кизиловой трости юного Козинцева. Окажись Авербах рядом с ними, он выглядел бы как «свой». Не только потому, что это тот же уровень, но из-за того, что тут была игра.
Случалось, Илья Александрович ничего не изображал. Тогда он говорил очень серьезно – словно не окружающим, а себе.
– Человек, увидевший, что может возникнуть из пучка света, – как-то сказал он, – навсегда заболевает этим искусством.
Или, к примеру, укорял отца и Фреда Скаковского:
– Как вы можете так несерьезно говорить о кино!
Вот мы и перешли к немного другому Авербаху. К человеку, удивлявшему не столько позой и жестом, сколько поступками. Вернее, внутренним соответствием того и другого.
В дневнике есть два подтверждающих это примера – в первом случае он защищает приятеля, а во втором себя. Буквально вскипает от того, что человека помещают в рамки – и заранее определяют его роль.
Несправедливо, когда тебя считают врачом – и только врачом (запись от 6.3.86). Столь же обидно, когда ты – режиссер, но этого оказывается недостаточно для того, чтобы покупать хорошие книги (запись от 14.4.86).
Отсюда и доходящая до мании щепетильность. В конечном счете, речь о том, что имел в виду Арсений Тарковский, сказавший, что «точная рифма – это моральная категория». Мол, если речь о чем-то важном, то изволь не рифмовать кровь с любовью. Или, к примеру, не ложись на диван, положив ноги на подушку.
Так делала героиня спектакля ленинградского театра Комедии по отцовской пьесе «Акселераты» [111] . Правда, происходило это ближе ко второму действию. Поэтому поначалу Авербах был настроен благодушно. Сидя рядом с автором, с интересом смотрел, часто смеялся. Как вдруг такое! Это было все равно что неправильное ударение в слове «творог».
111
В октябре 1982 г. Л. Лемке поставил «Акселератов» в ленинградском Театре комедии.
С этими ударениями – особая история. Тут его вообще ничего не сдерживало. Русский язык он защищал так же, как белый офицер свой плацдарм. Или как белый офицер – родную речь.
Словом – повторим еще раз! – «неточная рифма – это моральная категория». Как и неправильная мизансцена, сомнительный поступок, ошибка произношения. Сталкиваясь с чем-то подобным, Илья Александрович сразу взрывался.
Все, что строго запрещалось его друзьям и знакомым, разрешалось героям его фильмов. Нет, в слове «творог» они ставили правильное ударение, но нормативности сопротивлялись. Скандалили, некрасиво размазывали слезы по лицу. Если бы кто-то положил ноги на подушку, то это бы соответствовало температуре кадра.