Одиночество вещей

— Скоро увидят все.

За сокрывшуюся в электронно-инфракрасно-оптических глубинах прицела ночного видения русскую правду решили выпить стоя.

Вне всяких сомнений, она была продуктом высочайшей технологии. Но при этом её обменивали в Нелидове на литр самогона. Если допустить, что некоторые обмены происходили в ночи (когда же ещё?) возле пролома в заборе, в кустах, в лесу, то легко можно было вообразить военно-заводского похитителя правды, отслеживающего в инфракрасный прицел крадущегося к условленному месту покупателя. А после — нового обладателя правды, провожающего в прицел уносящего за пазухой бутылку самогона довольного похитителя. Таким образом, в высокотехнологичное созерцание правды широко вливались вместе с самогоном первобытно-общинные меновые (рыночные?) отношения, что делало это самое содержание тайным и непостижимым, как случайный ночной пейзаж в прицеле инфракрасного видения.

Так вдруг посмотришь куда-нибудь, и одному Богу известно, что увидишь.

Отец и Валериан опустили пустые ёмкости на стол, глядя друг на друга зверски-дружественно.

— Мне пора, — сказал Валериан.

Отец долго думал, как надписать морально устаревшую книгу. Наконец, придумал: «Валериану — русскому офицеру и другу».

— Спасибо, — серьёзно произнёс Валериан, — обязательно прочитаю. Прямо сегодня на дежурстве и начну.

— Не обязательно прямо сегодня, — смутился отец, — это, скорее, как память о прошедшей эпохе. Когда-нибудь.

— Разберёмся, — протянул руку подполковник.

— Подожди, Валериан, — забеспокоился отец, — возьми «Пшеничную».

— «Пшеничную» не возьму, — твёрдо ответил Валериан. — Понимаю, — упредил отцовские упрёки, — ты от чистого сердца, но честь офицера не позволяет уподобляться. А сей мерцающий в тумане сосуд, — кивнул на флягу, — тебе. Там спирт. Счастливо, Ваня. Спасибо за угощение. Бог даст, свидимся!

— Да тут литр! — крикнул отец.

— Ноль семьдесят пять, — улыбнулся Валериан, шагнул к двери. Он уходил эдаким русским римлянином, если можно такого вообразить: гордым, щедрым, государственным и… почти трезвым.

— Хоть адрес возьми! — догнал отец, сунул визитную карточку. — Будешь в Москве и не зайдёшь… расстреляю! Прицелюсь в эту штуку и…

— Осенью, а может, раньше буду, — пообещал Валериан, — обязательно загляну. — И ушёл, мелькнув прямой спиной в дверном проёме.

Некоторое время отец задумчиво прохаживался по комнате. Потом зачем-то отвинтил вторую (глубинную) крышечку с фляги, понюхал, пробормотал: «Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы».

Леон уставил прицел в окно, вжался глазами в мягкий, присасывающийся ко лбу резиновый овал, увидел Нелидово как бы насквозь, до горизонта. Низко тянущего над стеклом дальнего озера зеленошеего селезня с красными треугольниками прижатых к животу лап; мерзавцев в ватниках, что-то свинчивающих с оставленного посреди поля трактора; собачью, с высунутыми языками, разномастную и разношёрстную свадьбу, бегущую по обочине грунтовой дороги.

Поднял прицел вверх и как будто взлетел в холодный чистый воздух с матово-белыми, ледяными светильниками звёзд, круглой, медово-жёлтой парашютной Луной.

Нажал заветную кнопку. Раздался щелчок. Всё в прицеле сделалось оранжево-красным, расплывчатым, перетекающим одно в другое, обнаруживающим всеобщую взаимосвязь, единую кровеносную систему, не столь заметную в обыденном освещении. Эту скрытую кровеносную систему и призван был разрушить танк гусеницами и снарядами, превратить мир в инфракрасный кошмар, чтобы во все стороны летели ошметья.

На какое-то время прицел выключил Леона из жизни.

Поэтому только утром в машине, когда круглосуточно безлюдное Нелидово осталось позади, он обратил внимание на странную отцовскую молчаливость.

Это было невероятно, но после ухода Валериана отец не произнёс ни слова, если не считать малосодержательной фразы насчёт нержавеющей фляги: «Ну да, чистейший спирт, они обрабатывают им эти самые прицелы».

Молчание отца не тяготило Леона. Но ему было любопытно: какие такие бездны распахнулись перед отцом, что он потерял дар речи? А может, не было бездн, просто отец устал?

Молчанию отца пришёл конец на четыреста шестнадцатом километре от Москвы, когда отремонтированная Гришей машина опять заглохла.

Произошло это на очень красивом участке шоссе: с одной стороны был лес, с другой поле. Серое шоссе впереди как бы вертикально взлетало в синий межоблачный провал. Пустынно было на земле, как если бы Бог ещё не изгнал Адама и Еву из рая. И было чрезвычайно обидно, что заглохнувщей машине в светлый предел не подняться.

— Бесполезно! — Отец рухнул лицом в руль, предварительно, как экскаватором, вычерпав все известные ему ругательства из тёмных недр великого и могучего русская языка. Вычерпывая, отец заполнил очередную пустую клетку в периодической таблице ругательств, обозвав автосервисного Гришу «губастым чёрным охуярком», новаторски совместив классическое вечное «х…» с житейски-ничтожным «окурок».

— Что бесполезно? — уточнил Леон, хотя примерно догадывался.

— С нашим народом бесполезно всё! — воскликнул отец. — Он одинаково обманет, предаст того, кто желает ему добра, и того, кто несёт ему зло. Всю жизнь он обманывает и предаёт: князей, царей, церковь, генералов, Российскую империю, Временное правительство, РСФСР, СССР, колхозы, парткомы, профсоюзы, ЦК, Советы, потому что не знает разницы между добром и злом. А кто не знает разницы между добром и злом? — Сам же и ответил сомнительной какой-то цитаткой: — Не узревший Бога скот!

Леон ожидал, что он вылезет из машины, откроет капот, посмотрит, что там, но отец вместо этого взялся насиловать стартёр и с четвёртого раза завёл.

Поехали.

— Надо было посмотреть, — сказал Леон.

— Бесполезно, — повторил отец. — Машина — частица России. Она несёт в себе все признаки целого. Будет ехать вопреки неисправности. И останавливаться, какой бы исправной она ни была. Всё это иррационально. Захочет Бог — доедем. Нет — не доедем.

Спорить с этим было трудно.

За окном простиралась земля. Ровная, холмистая, вспаханная, оставленная под парами, лесная, болотистая, речная, луговая, деревенская, поселковая, городская — бесконечно красивая и в то же время бесконечно запущенная.

Чем пристальнее смотрел Леон на простирающуюся землю, тем отчётливее сознавал странную эгоистичность Духа Божьего, предпочитавшего нестеснённо носиться над просторными русскими равнинами, но не дававшего людям на них соизволения, как, скажем, в тесной Голландии. Как будто по Христовой заповеди люди в России были насильственно уподоблены птицам небесным, не заботящимся, как известно, о пропитании.

Но не выходило жить по-птичьи.

Нищие духом не становились блаженными. Жили, как… «не узревшие Бога скоты» на райкомовско-Божьей земле, истребляя ради пропитания этих самых небесных птиц, имевших несчастье гнездиться на окрестных озёрах и болотах. Охота была строжайше запрещена по причине выведения птицами птенцов, но то там, то здесь глухо попукивали стрелы. Хорошо хоть не по проезжающим машинам, подумал Леон.

Ещё он вспомнил о вековечной печали Иисуса Христа.

Ни на одной иконе, картине, эмали, гобелене или витраже Иисус Христос не был изображён улыбающимся, хотя вокруг надо думать, происходило немало смешного.

В больнице, после того как у него извлекли из головы свинец, Леон наведался в подвальную, соседствующую с покойницкой, неотапливаемую библиотеку, и единственное, что сумел, стуча зубами, выбрать — том Диккенса с отодранной обложкой, отсутствующими первыми и последними страницами.