Одиночество вещей

Больничное чтение второстепенного произведения Диккенса было чисто механическим и не оставило бы по себе никакого следа, если бы не высказанная одним из героев, кажется, старьёвщиком, мысль, что жизнь даётся Господом человеку с непременным условием храбро защищать её до последней возможности.

Леон тогда понял, что никакое чтение не бывает случайным.

Собственно, он и так раскаивался в содеянном. Но в утешение себе думал о всепечали Христа. Христос ведь тоже не защищал свою земную жизнь.

Тогда, впрочем, мысли эти были мимолётны и случайны, как большинство больничных мыслей между приёмом лекарств и уколами, обходами и процедурами, разговорами об операциях и каких-то катетерах.

Нынче же, когда по обе стороны шоссе простиралась земля, над которой носился Дух Божий, Леон подумал, что Господь разделил народы. Нелюбимые, то есть вопреки его примеру храбро отстаивающие земную жизнь до последней возможности, отважно вступившие во владение землёй и собственностью, живут хоть и не без проблем, но вполне достойно. Возлюбленный же Господом русский народ, подобно Господу своему, не владеющий ни землёй, ни собственностью, не защищающий ни свою жизнь, ни жизнь детей, подобно Господу своему, терпеливо и безропотно сносящий крестные муки, не очищается в страдании, но вырождается, не добреет, но звереет, не воспаряет к истине, а как в поганом болоте вязнет в предрассудках, нескончаемой нитью тянется сквозь мраморные воротца ленинского Мавзолея.

Леону показалось, он понял в чём тут дело.

Содрогнувшись от суеты богатых, преумножающих своё богатство, навьюченными верблюжьими караванами лезущими сквозь игольное ушко в царство небесное, первейший в мире люмпен и пролетарий (плотник) — Господь — обратил взгляд на народ, дружно отрёкшийся от богатства, птичий, не сеющий и не пашущий народ, за горсть зерна насущного расплачивающийся содержимым недр земли, то есть живущий не трудом своим, а на счёт Божий, а потому бесконечно милый сердцу Господа народ.

Воистину народ этот был достоин счастья.

Счастье предполагало достижение некоего совершенства с непременной фаустовской остановкой прекрасного мгновения, так как прекрасное мгновение счастья самодостаточно и следовать за ним попросту нечему.

И Бог окунул русский народ в купель перманентного счастья, как в перманентную революцию, остановив в нём умственную жизнь, избавив от забот, связанных с землёй собственностью, лишив не только диккенсовской воли защищать себя, но элементарного желания помыслить о собственном будущем. Уподобил сто пятьдесят миллионов русских клюющим что попало птицам небесным.

И Леон не отрывал от глаз танковый прицел, стремясь рассмотреть носящийся над землёй Дух Божий. Ему казалось, он в курсе магистральных Господних размышлений. Они были невеселы. Как вышло, что вместо счастья растянувшаяся во времени и пространстве смерть? Почему вместо зрящих Бога птиц небесных не узревшие Бога скоты? Вместо облачного ангельского полёта тупое стояние в угрюмой очереди за импортной битой птицей? И два неизбежных и, по всей видимости, весьма неприятных Господу вопросика: кто виноват и что делать?

И Леон молил Господа взять вину на себя, не винить несчастный русский народ и, самое главное, ничего не предпринимать во исправление, предоставить русских самим себе, отпустить на волю, как птиц небесных, забыть о них, как забыл Бог о богатых народах.

И Леон хоть сейчас был готов в танк, чтобы, словив в прицел Дух Божий, гнать и гнать его, как Змея Горыныча, до ближайшей русской границы, до Бреста, до Буга, до Польши. А прогнав… обменять прицел на литр самогона?

В Куньинском районе удалось заправиться на пыльной промазученной бензоколонке. Девяносто третьего бензина, естественно, не оказалось. Окаменев от ярости, отец залил семьдесят шестого. Он ожидал, что, избалованная девяносто третьим, машина не тронется с места, она же, напротив, не только резво рванула, но и перестала глохнуть, загадав тем самым ещё одну загадку, из тех, отгадывать которые означало сойти с ума.

Так разогнались, что чуть не проскочили поворот на Мартемьяново, откуда, как явствовало из дяди Петиного письма, до Зайцев оставалось сорок километров.

Сразу за Мартемьяновом асфальтовая дорога постепенно превратилась в грунтовую, по которой ещё можно было ехать, ничего не видя, и задыхаться в пыли, а затем в ямно-рыто-земляную, ехать (ползти) по которой представлялось возможным исключительно благодаря Божьей благодати, сказочно укрепившей мотор и подвески, а также Божьему же убережению от дождя. В дождь по такой дороге можно было только плыть.

Леон ожидал, что сухое трясучее плавание продлится до самых Зайцев, но после неприметного Тепенева неожиданно вновь запылили по грунтовой.

Если пейзажи вдоль шоссе Москва — Рига внушали обманчивые надежды: ну да, конечно, нищета, убожество, ну, так ведь и приличные домики встречаются, неразрушенные фермы, коровы на лугах, силосные башни, церквушка вон, никак, в лесах, может, не всё безнадёжно? — то куньинская глубинка, как электрошоком, излечивала от недостойной умственной блажи. Дома стояли частично сожжённые, частично заколоченные, нежилые, а какие жилые — обугленные, деформированные, с рухнувшими заборами, вместо которых развёрнутым строем несли дозор крапивно-сорнячные рати. Все без исключения сельхозпостройки были как будто разбомблены с воздуха. Возле когда-то, надо думать, красивых прудов были возведены глиняные (противотанковые?) редуты. Ни единая водоплавающая не оскверняла своим присутствием пруды, да как выяснилось при более пристальном рассмотрении, и не могла осквернить — в пруды почему-то сливали мазут.

На крыльце гудящего мухами совершенно пустого магазина, в вонючей глубине которого дремала на мешках с сушёными грушами продавщица, были встречены безвозрастно-старые люди мужского пола. Все, как один, несмотря на жару, в тёплом чёрном, словно в трауре, ожидали машину с продуктами, но главное, с водкой, долженствующую к четырём часам прибыть из Мартемьянова.

Отец объявил, что только что проезжал Мартемьяново, магазин там на замке. Никакой машины нет, вообще, как свернули с шоссе, ни одной машины не встретили. Только пьяную похабную велосипедистку. Отец так засмотрелся на её ляжки, что чуть не съехал в кювет.

Чёрные недовольно насупились, как если бы верили в Иисуса Христа, а отец вдруг сказал им, что никакого Иисуса Христа нет.

Впрочем, несмотря на неблагую принесённую отцом весть, они обнаружили природное добросердечие, матерно-подробно объяснили, как добраться до злополучных Зайцев.

Добраться было непросто.

Некоторое время они выясняли между собой, цел ли мост через ручей или его смыло в последние дожди. Сошлись, что, пожалуй, цел, хотя кто его знает. За мостом предстояло взять направо и — сквозь луга — выскочить сначала к Пескам, а там и к Зайцам. Отец поинтересовался, почему, собственно, сквозь луга, разве нельзя по дороге, что он, перепёлка, чтобы сквозь луга, быстрее, что ли, сквозь луга?

На что было отвечено, что за мостом дорог нет.

— Как нет? — изумился отец. — Как там ездят?

— А так, нет, — был ответ. — Там не ездят.

— Не ездят? — Растерянность на лице отца сменилась решимостью, граничащей с отчаяньем.

Некоторое время длилась пауза, нарушаемая лишь жужжанием атакующих мешки с сухими грушами мух.

Густая трава упруго подпирала рассыпающееся магазинное крыльцо. Земля была ослепительно зелена. То была дикая тревожная зелень, как если бы природа свободно творила в месте обитания людей, словно… никаких людей тут не было.