Одиночество вместе

Петр Иванович отказался, сославшись на предписания врачей, опасаясь, как бы корабельная качка не навредила ему (вероятнее всего, ему было просто жаль денег). Чувствовалось, что Лидии Сергеевне очень хотелось поехать; она еле сдерживала слезы обиды на мужа, что из-за него она вынуждена теперь безвылазно сидеть дома. Андрей немного негодовал на отца за его халатность по отношению к своему здоровью, и делал попытки поговорить с ним по-мужски:

– Когда ты, наконец, начнешь серьезно лечиться, а не бегать по этим остеопатам и прочим шарлатанам? Ведь это же ненормально, столько времени страдать от боли, и ничего с этим не делать.

– Привык уже… – пытался поскорее отмахнуться, сменить неприятную тему Петр Иванович.

– Что значит привык? – вспыхивал Андрей и пугал отца опасными словами: – Батя, ты вообще жить-то хочешь? Внуков увидеть хочешь, а?

Петр Иванович невесело ухмылялся.

Путешествие по Скандинавии пришлось на август. Последний месяц лета, последние отголоски радости, тепла и бурлящей жизни, за которыми начинается стремительное угасание, с неизбежным воцарением долгой и трудной зимы с ее печальными мертвыми днями – так воспринимал Андрей август.

В Скандинавии было прохладно, хмурое серое небо лишний раз доказывало, что лето уходит. В этом путешествии в Андрее зародилась необъяснимая тревога, будто нехорошее предчувствие. И где-то в глубине души, подсознательно, Андрей чувствовал, что это связано с отцом. А с кем же еще? В остальном все было хорошо.

И еще… Андрею несколько раз снился один и тот же сон. Это был кошмар, безобразное и жуткое сновидение. Ему снилось, как у него выпадают зубы. В панике, желая сохранить хоть что-нибудь, Андрей пытался удержать зубы, вставить их обратно в скользкие лысеющие десна. Безуспешно, ничего не выходило. Даже во сне Андрей помнил поверье, что выпадающие зубы – к болезни, и главное, чтобы на зубах не было крови, иначе болезнь закончится смертью. Андрей рассматривал каждый выпавший зуб, держа пальцами, и видел в основании, там, где корни рогаткой расходились в стороны, крохотные красные капельки. Кровь это была или что-то другое, было непонятно. Андрея сковывал ужас. Просыпаясь, он крестился и силился вспомнить слова молитвы…

Глава 8

Андрей заварил крепкий чай и смотрел из окна кухни на улицу, занятый воспоминаниями. В этом районе на окраине Москвы, окруженном множеством парков, напоминающем скорее пригород, деревеньку, чем гигантский мегаполис, деревья росли так густо, что за их высокими кронами порой едва различалось небо, и так близко к домам – низеньким хрущевкам, понатыканным вразнобой, как грибы в лесу, – что казалось, их изгибистые ветви вот-вот обнимут каждый дом, стиснут в объятиях, просунут в форточки свои тонкие черные пальцы. Сейчас деревья стояли голые, освободившиеся от бремени листвы, но летом, просыпаясь по утрам, Андрей видел в окне сплошное зеленое панно, словно снаружи плеснули зеленой краской.

Он был благодарен матери за то, что она дала ему возможность переехать сюда, жить здесь, предоставив в безвозмездное пользование однушку в одной из этих утопающих в деревьях хрущевок. Какие бы эксперименты ни ставила над ним мать раньше, навязывая свою волю и заставляя поступать так, как ей того хотелось, за это ей можно было простить все.

Андрей обожал Москву. Его сильно раздражали высказывания некоторых зазнаек относительно Москвы, что это бездушный, грязный, сумасшедший город, из которого нужно бежать как можно скорее. Что ж, бегите! – хотелось крикнуть Андрею. Бегите, уносите ноги, без вас будет чище, езжайте, помыкайтесь на периферии год-другой, потом на коленях назад приползете, будете землю московскую целовать! Все хотят в Москву! Любой русский хочет стать москвичом. Как бы высокомерно и надменно это ни звучало, для Андрея это было так же несомненно, как то, что каждый хочет жить в красивом месте, быть обеспеченным, ездить на хорошей машине, пользоваться достойными вещами и услугами. Можно плеваться, отнекиваться, но это так! Даже приезжие, замечал Андрей, еще только выходя из поездов, спускаясь в метро, уже надевают на лицо маску важности – вот и они в Москве, еще немного, и никто не отличит их от счастливчиков – местных, только бы поскорее запрятать чемоданы, предательски изобличающие их.

Как приезжий, Андрей благоговел перед Москвой. Как обосновавшийся здесь горожанин, он испытывал глубокое моральное удовлетворение, схожее с удовлетворением театрала, созерцающего выдающийся спектакль и наслаждающегося своим приобщением к великому. Да, он получил именно то, что хотел. Он ходил по городу, жадно пожирая расширенными от восхищения глазами его прелести, и шептал: «это прекрасно, это замечательно! То, что я вижу – замечательно!». Все пять лет жизни здесь он продолжал шептать те же слова. Возможно, на глаза ему и попадались какие-нибудь недостатки, но он отказывался замечать их. Он создал себе четкий психологический образ Москвы – богатырская мощь, масштаб, размах, шик, тщательное, практически вылизанное убранство, каких не находилось в Питере, его родном городе. По сравнению с болезненной худосочностью Петербурга, Москва казалась пышущей здоровьем щедрой купчихой, заботливой мамкой-кормилицей, к которой так и хотелось припасть и сосать, сосать жирное питательное молоко.

Он любил Москву, и она отвечала ему взаимностью. Здесь он встретил Маришу, ставшую ему верной подругой и любимой женой. С Маришей он превратился из дерганного, закомплексованного подростка в обласканного добродушного кота. Здесь он стал самостоятельным, обеспеченным мужчиной. Он и сбежал-то из Питера прежде всего затем, чтобы вырваться из-под опеки родителей, долгие годы крепко сжимавшей тисками его горло. Из уюта, тепла, от постоянно накрытого стола – в неизвестность, в одиночество в незнакомом, но так сильно манящем городе. Исполнять роль домашнего животного не было больше сил, нужно было искать свой путь, начинать самому принимать решения, ползти к собственной вершине.

Можно сказать, ему фантастически повезло. Наличие московской квартиры дало ему возможность выбора, какого лишены те, кто приезжает на голое место. Ему не нужно было судорожно метаться в поисках жилья, его не терзали мысли о том, где достать денег на аренду. На еду уходило слишком мало, на остальное и того меньше, поэтому денежный вопрос перед ним остро не стоял.

Во время своих кратких учебных поездок в Европу Андрей успел пообщаться с тамошней студенческой молодежью. Он узнал людей свободных в своих действиях и защищенных системой. Они прыгали с учебы на учебу, из университета в университет, интересуясь абсолютно всем, хватая по верхам, разбираясь во всем и одновременно не разбираясь ни в чем; то же самое с работой – с ней они вообще не заморачивались, зная, что самая незатейливая подработка даст им барыш, на который можно неплохо прокормиться, и самые убогие знания по любой специальности, полученные в аудиториях, обеспечат им хорошую работу; в крайнем случае, можно годами жить на пособия, занимаясь всем, чем душе угодно, хоть в потолок плюй. Андрей проникся их образом жизни, одновременно понимая, что это не подходит для России, где даже самое усердно полученное образование не сулит ничего обнадеживающего в смысле заработка.

Он видел недовольство отца относительно его брожений и расхоложенности, и чувствовал перед ним нечто вроде вины за то, что отец в течение многих лет только и делал, что вкалывал, ходил на нелюбимую, презираемую работу из-за денег, чтобы обеспечивать семью, возвращаясь по вечерам понурый и расстроенный. Тем не менее повторять путь отца, впрягаться в плуг и тянуть унылую лямку Андрей не собирался. Его пугала перспектива такого существования.

Родители (особенно отец) всегда активно навязывали ему свои стереотипы, которые притащили из коммунизма: сразу же после учебы (а лучше уже и во время) – на работу, не важно куда, лишь бы на хлеб хватало, а там, глядишь, зернышко к зернышку, и доковыляешь к чему-то большему; главное – чтобы шел стаж, была оформлена трудовая книжка, чтобы через тридцать лет выслужить себе пенсию, и тогда жизнь будет прожита не зря. Андрей, привыкший слушаться родителей, сначала принял все за чистую монету, поверил, что, возможно, в этом кроется залог благополучия, но внутри него роились сомнения. Необходимость зарабатывать хоть какие-то деньги, а не просто сидеть на родительской шее, заставляла его пользоваться этой схемой, поскольку другой он не знал. Большинство людей вокруг него добывало свой хлеб насущный именно таким способом, балансируя на узкой дорожке под названием «работа» между пропастью нищеты и пропастью отверженности.

Приходилось устраиваться в какие-то гаденькие офисы с гаденькими сотрудниками, с которыми нужно было находить общий язык, вливаясь в коллектив, строить из себя приветливость, обсуждать скучные темы или новости, перетирать кости какому-нибудь общему знакомому, чувствуя себя от этого мерзким подонком; зубоскалить, ходить курить на задний двор через каждые полчаса, всасывая вместе с никотином свой закостенелый рассудок; потом ходить обедать в паршивую столовую, пить паршивый кофе, скидываться из и без того скудной зарплаты на дни рождения и праздники, отходя в сторону и с отчаянием подсчитывая в кошельке оставшиеся гроши. Все дни проводить в ожидании той минуты, когда можно будет оторвать от стула запревший зад и умчаться домой, а там, набив брюхо поздним ужином, отрубиться перед телевизором.

Андрея от всего этого тошнило. Он не мог представить, как можно заниматься подобной дрянью тридцать лет подряд, как можно вариться в этой бурде, вяло помешивая разваренную картошку собственных мозгов. Ради чего? Чтобы в итоге получить обглоданную кость в виде микроскопической пенсии и бесплатного проезда в трамвае? Чтобы однажды посмотреть в зеркало на свое морщинистое лицо и понять, что все кончено, и, оглянувшись назад, увидеть не пышные луга насыщенно прожитой жизни, а выжженные степи однообразного существования, бесцельно прожитых десятилетий, отданных непонятно чему? Или чтобы потом, когда тебя выкинут в помойное ведро за ненадобностью, как перегоревшую лампочку, дожить несколько лет в виде развалины, никому не нужного старика, в провонявшей старостью хибаре, за которой с интересом наблюдают наследники и со злостью шепчут: «когда же ты подвинешься, освободишь место молодым, когда же ты, наконец, сгинешь, старая сволочь…»?