Одинокие

– Саша, – укоризненно покачал головою Пятак, – а вот этого мне делать не хочется. Оскорбительно как-то. И для неё, и для тебя.

– А для тебя – это работа, – жестко сказал Терехов.

– Да. Которая хорошо оплачивается. Но знай, мне неприятно. И потом, она, вообще-то, замужем. И не за тобою. Тебя это не смущает?

– Но бьют-то меня.

– За то ли, за что следует, – ухмыльнулся Пятак.

– За то, за то.

– Настаиваешь?

– Да!

– Хорошо, мне не сложно. Похожу за нею пару дней. Полюбуюсь, – он снова криво улыбнулся, – тебе нужны доказательства: фотографии, пленки?

– Нет. К чему? На память? Достаточно будет твоих слов. И не пару дней, а, пожалуйста, неделю, или, еще лучше, две.

– Как скажешь, деньги – твои. А скажи, ты что ревнуешь? А – если? Что ты будешь делать? Ты будешь мстить? Ей? Мужу?

– Не знаю еще. Что-нибудь придумаю.

– Хочешь поиграть в мексиканские страсти, Саша?

– Наша жизнь – игра. Бизнес – игра. Любовь – игра. Что, собственно, еще мы вкладываем в понятие жизнь?

– Получается, что твоя возлюбленная – часть игры? Игрушка!

– Не знаю, – пожал плечами Александр.

– Ты любишь её?

– Я её люблю.

– Тогда женись.

– Не твое дело. Разберусь. Советчик нашелся, – нахмурил брови Терехов.

– А как же? – будто удивившись, вскинул голову, гордо выставив подбородок, Пятак, – ведь я твой консольере, Дон.

– Боюсь я, – не обратив внимания на сарказм друга, сказал Терехов. – И не уверен, что брак – это то, к чему мы оба стремимся. Брак – лабиринт, и предвиденный тупик в нем – не промежуточное звено, а цель. А в конце пути – обрыв, пустота. Не знаю… Не пойму до конца, что нужно ей, что – мне.

– И не поймешь! Женщина как артишок – растение, что до сих пор сохранило некую толику экзотики. Казалось бы, оторвал зеленый листочек, облизал его, обсосал, содрал зубами сочную мякоть и… А под этим листком – новый. И будто не трогал. И думаешь, ведь не насытился, да и вкус позабыл. А он – плод, все такой же зеленый, пышный, роскошный, девственный.

– Хватит, философ, – отмахнулся Александр и снова стал серьезным, – сделаешь? Я тебя как друга прошу.

– Ладно. Успокойся. Сделаю. Лучше расскажи-ка еще раз, как выглядели те двое.

– Трое. Их было трое. И еще один, его я не видел.

– Хорошо, трое.

– Однородно.

– Э-э, одинаково?

– Да, если тебе так угодно. Ты понял, что я подразумеваю.

– Понял, – Пятак зажег сигарету, но, сделав одну затяжку, передумал и небрежно затушил её в пепельнице. – Это плохо.

– Почему именно это плохо?

– Потому, что этот неблагополучный факт подразумевает принадлежность этих людей к когорте профессионалов – таких, которые предпочитают оставаться незамеченными, неразличимыми. Плохо, – повторил он свой вывод.

– А-а, понимаю, – нетерпеливо перебил своего «советника» Александр. – Как солдаты! Ты хочешь сказать, что они – из некой организации. Из «Коза Ностра»? Из нашей доморощенной мафии, да?

– Конечно, нет. То есть, возможно, ты прав, они – из мафии, члены какой-либо преступной группировки, что по сути и так – не вызывает сомнений. Но я говорю не о том. Я имею в виду тот неуточненный факт – где же… в каком таком месте они получили свое «высшее» образование, где научились быть роботами, главный алгоритм которых – насилие, где приобрели они то свойство мимикрии, что как печать, а? Откуда они?

– Откуда?

– Армейский спецназ. ГРУ. КГБ. Любая секретная служба иного рода. Я не знаю. Я же с ними не сталкивался.

– Так чего же ты болтаешь? – воскликнул Терехов, неподдельно негодуя.

– Рассуждаю.

– Ты, мой друг, усложняешь. Аль-Каида, ИРА, ЦРУ и масоны – не имеют ко мне никакого отношения, а вот обманутый муж или новый любовник моей любовницы – имеют право быть недовольными и рассерженными. Это – по-нашему. По-мужски. По-человечьи.

– Твои контрдоводы – наши кривые зеркала.

Глава 11. Её ночное приключение

Светлана давила на педаль. Она прижимала её к резиновому коврику, что лежал под ногами, и не отпускала… Быстрее!

«Хватит жить в кошмаре неопределенности, – думала она, – пусть сегодня все решится. Пусть будут развеяны все сомнения, что изводят меня хуже самой болезни. Я знаю, сегодня – наверняка! Нина договорилась! За каждым её знакомством – о, такая подоплека – секс! Таким связям можно доверять. Сегодня я узнаю правду».

Со дня её первого визита в больницу прошла полная неделя.

Вчера ночью она в первый раз подумала: а вдруг? Вдруг уже поздно? Вдруг я неизлечима? И, собираясь надеть ночную рубашку, она не удержалась и прикоснулась к опухоли и ощутила, как та отозвалась, откликнулась, заныла. Но не как часть одного целого – её тела, а как-то по-чужому, по-инородному. И эта мысль лишила её сна.

Она задремала только к четырем и, конечно же, не выспалась.

Утренняя чашка очень крепкого кофе – от его аромата трепетали ноздри – прогнала апатию и страх. Но теперь ею овладело новое чувство – нетерпение. Быстрее! В больницу! Попасть. Добраться. Во что бы то ни стало! Навязчивая идея преследовала её, язвила ядовитой колючкой, донимала. Вот почему вела машину неровно, нервно, опасно. Она спешила.

Светлана мчалась по утреннему шоссе…

В то же самое время патологоанатом Клинкин по стечению обстоятельств – их можно счесть неблагоприятными – проводил вскрытие: рутинное, одно из многих, что приходилось выполнять ему по роду его деятельности. Обычное. Но это не имело значения, потому что этот процесс он не выносил.

Он пришел на работу к шести – ночь все равно была бессонной, начал в семь и к восьми закончил. В восемь десять Клинкин вошел в свой кабинет. Аккуратно запер за собою дверь, предупредительно опустив на замке язычок, означающий, что заперто изнутри, достал бутылку коньяку, успел подумать, что, слава Богу, запасы не переводятся, и, не теряя времени на рюмку, выпил её из горлышка. Всю! Как пиво.

В восемь пятнадцать в больницу приехала Светлана.

Клинкин вздрогнул, когда раздался стук. Вернее, когда услышал. Светлана стучала громко и настойчиво уже минут пять – шесть. Он вздрогнул и, нарушив тем самым то хрупкое равновесие, что еще присутствовало в его теле, упал на пол. Сначала он лежал навзничь и смотрел в потолок, но вскоре перевернулся на живот и, подбирая под себя руками, пополз в угол, а когда добрался до него, прислонился к стене и бессмысленно огляделся вокруг – не узнавая предметы, не собирая их двоящиеся, троящиеся, распадающиеся контуры в целые структуры, а лишь ощущая наполненность пространства чем-то. И обмочился, и не заметил этого.