Одинокий колдун

А на следующий день Егор объезжал, пользуясь справочником, все оранжереи, садоводческие питомники и теплицы в городе, — больше всего ему понравился Ботанический сад, где бесхозность и расслабление работников позволили дикой, буйной растительности выпирать из почвы наружу, под полив и искусственное освещение. Егор провел там, в центральных огромных теплицах, разгуливая, (частенько и ползая), около десяти дней. Приходил с утра, вручал сторожу бутылку, старшей лаборантке коробку недорогих конфет, а сам снова нырял в заросли бамбука, в тень древесной банановой травы, в кусты тропических диковин, и начинал поиск. Ползал, щупал, нюхал по всем закоулкам, выискивая нужные ему растения.

Он не знал им названий и того, что думает о его находках научная или хотя бы народная медицина, он должен был сам догадываться, звериным чутьем угадывать, какие именно побеги, листочки, ягоды или корешки ему могут пригодиться — и как именно их использовать.

Тоненькие побеги травки, с бледно-желтым просвечивающимся стебельком и стрельчатыми, собранными в гусиные лапки по три листиками, кисленькими на вкус, годились для обезболивания и хорошего сна; длинные черно-синие нити корешков другой травки, вынырнувшей у корней миниатюрной секвойи, годились для аппетита и смирения желчи в желудке, — проглотив ложку настойки этих синих корешков, Малгожата с удовольствием выхлебала пиалушку с медовым настоем; для нее это было много, и Егор очень радовался корешкам. Из известных ему ранее растений он брал в теплицах мать-и-мачеху, подорожник и одуванчик. Делал смесь из листьев подорожника, кончиков веток хвоща и коры с какого-то колючего кустарника, благоухавшего желтыми мелкими цветочками; замешивал толченую смесь на облепиховом масле и натирал ею тело девушки, чтобы сохли и рубцевались ее чудовищные язвы.

И к началу марта, после двух месяцев ожесточенной борьбы, язвенная напасть стала понемногу поддаваться и отступать: язвы сохли, превращаясь в крепкие корки засохшей крови и гноя, а спустя еще дни и ночи корки стали отламываться, и под ними виднелись нежные, тонкие, как пленочки на крылышках стрекозы, прозрачные пятнышки новой кожи.

Теперь каждое утро он обтирал панцирь из коросты слабым раствором марганцовки, затем мешал и тут же втирал мазь (мазь не могла храниться в смеси), затем менял все тряпки. С улучшением аппетита Малгожата начинала и оправляться, прямо под себя, как тот же младенец, жиденьким поносом. Затем перебинтовывал все ее члены новыми тряпками, кормил и поил девушку. На процедуры уходило около двух часов, и повторялись они по три раза в сутки. В перерывах он уходил из квартиры, чтобы работать и гулять, дышать чистым воздухом. И надеясь придумать иное, радикальное средство для исцеления.

Так прошел март. Тело Малгожаты почти очистилось от коросты, девушка обзавелась новой, чистой и нежной, кожей. Она все еще помногу спала, а когда просыпалась — так же не соображала, где и с кем находится. Безучастно или недовольно смотрела на старания Егора, когда он обтирал ее губкой или кормил с ложки. Кричала и плакала, если ей нужно было сменить белье. Она была еще очень слаба. Иногда Егор требовал, чтобы она пыталась приподняться, размяться, принять в руки тарелку с супом или кашей (приучал ее желудок понемногу к более грубой пище), она послушно старалась это проделать, но тут же изнемогала. Высыпали бисеринки пота, холодели руки, и сквозь стиснутые зубы прорывался утаенный стон. И он отступал в этот раз.

Затем последовал очередной злобный натиск болезней. Как-то утром Егор завершал туалет Малгожаты, пожал ее худенькую, как у мумии, руку, встал и пошел прочь из комнаты. Вдруг какое-то бульканье настигло его слух за порогом, он обернулся: Малгожата лежала на спине, судорожно выгибаясь, раскинув руки, а из горла ее, сбегая двумя ручейками с губ, сочилась алая кровь. Первый приступ кровоизлияния был небольшим, но через двенадцать часов случился второй, а затем периодичность оставалась верна себе. В растерянности он побежал в аптеку. Наткнулся там на словоохотливого старичка-аптекаря, который смачно объяснял, что такое чахотка, как распознавать и лечить туберкулез, как раньше лечились, таскали больных из бани в проруби, и прочее, от чего у парня голова кругом пошла. Купил несколько дорогущих склянок, вернулся, вытер свежие лужицы крови на клеенке, подстеленной вокруг головы Малгожаты. Опробовал новые лекарства на себе — ждал, внимательно замечая, какое действие произведет очередное зелье. От одного, французского, сильно жгло в груди — его и дал в первую очередь девушке. Он все еще спрашивал себя: вправе ли он держать Малгожату в квартире, не должен ли вернуть в больницу? И каждый раз, после изматывающих рассуждений наедине с собой, решал, что это будет еще более верная погибель. Никто, кроме него, не спасет девушку. Ее сестры, они могли бы, если бабка Ванда учила их не только вредоносным навыкам. Но идти к ним, искать их он не мог; он помнил, как и из-за кого сошла с ума девушка из театра, Фелиция, такая ласковая, такая красивая, первая девушка в его жизни. Лучше уж продолжать в одиночестве сражаться с болезнями Малгожаты.

Как-то ночью, выйдя перекурить в узкий проем черного двора, на мощеную брусчатку, он различил, что на мусорной куче возятся две собаки. Одна, упитанная и породистая, вроде как терьер рыжего окраса, оскалила на него зубы, рыкнула пару раз. Егор заинтересовался и подошел к собакам вплотную, потому что в последнее время собаки относились к нему дружелюбно. Терьер зарычал громче и злее, затем пару раз демонстративно дернулся к Егору.

Это было главной ошибкой в жизни пса. Егор отчетливо различил запах псины, влажный, душный, и понял, что ему нужен этот пес, а точнее — его псиный жир. Он сделал два шага к терьеру, протянул руку; пес прыгнул, норовя клыками ухватить за ладонь. Но Егор ловко поддел собаку под морду, стиснув пальцы на шее. Терьер завизжал и забил лапами по его груди. Егор постарался как можно быстрее, дернув второй рукой за загривок бедолаги, свернуть ему шею.

Когда он принес теплый труп в квартиру, то не выдержал и заплакал. Никак не думал ведь, что способен на такую жестокость: убил животное; если бы загодя кто-то предложил, — возмутился бы. А тут все свершилось так быстро и аккуратно, словно на его месте был бездушный манекен: увидел, рассчитал, убил, ловко и мерзко.

Но при этом Егор продолжал делать то, что было нужно: разделал труп, жир выбрал только брюшной, все остальное завернул в тряпку и отнес той же ночью в ближайший сквер, где захоронил. Какой-то импульс подтолкнул его на очередной невнятный поступок: Егор зажег церковную тонкую свечку, поставил возле нее зеркальце и чашку из черного серебра. В чашку налил дождевой воды. Спалил на пламени быстро сгоравшей свечи клок шерсти убитого пса и произнес с тоской:

— Прости меня, я не для себя, я чтобы жизнь ее спасти. Я буду помнить и жалеть тебя...

После этого занялся собачьим жиром. Перетопил на слабом огне, добавив корешков и высушенных трав, понес теплую смесь в комнату, обнажил Малгожату; нанес на две ссохшиеся девичьи грудки и на остальную кожу полученное жирное и черное варево. Видимо, для новой чувствительной кожи Малгожаты смесь была все равно горяча, потому что больная несколько раз пыталась освободиться от потеков мази на груди. Егор удерживал ее руки, пока она не затихла, пригрелась и заснула. Еще неделю он продолжал понемногу обмазывать ее жиром, не забывая и об остальных, уже проверенных на ней же средствах. Когда смесь закончилась, отступила и напасть — кровохарканье у Малгожаты больше не повторялось ни разу.

Прошло несколько дней, и она перестала есть и пить. Словно неведомый злой дух, опытный и искушенный враг с наслаждением проверял колдуна: на сколько дней, на сколько усилий его еще хватит. И был неистощим в придумывании бедствий этот дух; а Егор в очередной раз отчаивался, ничком валился на грязный пол кухни, бил кулаками в стены квартиры, так сильно, что жители второго этажа (на третьем жил лишь он) ответно постукивали чем-то железным по водопроводным трубам, желая дать понять, что готовы к отражению его ярости. Он обмякал, шел прочь, под синее или серое небо, под ночные облака в черном пустом пространстве, чтобы там замерзнуть, освежиться и напитаться новой готовностью к бою.

Он накупил одноразовых шприцев и колол ей глюкозу. Он пережевывал сам рисовую кашу и пытался впихнуть ей в рот эту смесь. Кормил молоком и соками из детской соски. И Малгожата что-то съедала и выпивала, но минут через пять ее тошнило, и нетронутая желудочным соком пища с легкостью прыскала обратно вверх, по пищеводу.

В это время он повстречал и привел к себе Петю Петухова, выпущенного из Крестов. Если бы сам Егор не был столь подавлен, то, во-первых, вряд ли повел бы режиссера к себе пить и говорить, а во-вторых, не стал бы вытворять над тем темные и вычурные фокусы; наверняка придумал бы что-нибудь безобидное. А отправив Петухова в ночной полет с третьего этажа, чтобы отшибить память, Егор теперь сам с содроганием ходил по городу, очень боясь узреть человека-птицу, который с карканьем приблизится и начнет радостно раскланиваться, прыгая на лапках. Но времени на исправление ошибок не было.

Случайно, как всегда, обнаружился рецепт спасения: сырое мясо. Купил у Васильевского рынка с рук, чтобы подешевле, пачку «Фарша Домашнего», решив хоть раз в месяц полакомить себя котлетами. Пришел домой, достал и почистил две последние луковицы, вымочил и размял несколько засохших корок хлеба. Порезал лук, забросил в чашку с фаршем, посолил и поперчил, принялся размешивать вилкой. Но какие-то шорохи отвлекали его от приятных занятий, лишь спустя минуту он сообразил, что шум доносится из комнаты. Если бы Малгожата стонала или бормотала, он бы разобрал эти привычные звуки. А так Егор сразу встревожился. В фартуке, с мокрыми руками он побежал взглянуть на нее.