Одинокий медведь желает, или партия для баса

— Ты голодная? — спросил Сережа, стоило нам войти в дом, а ему сгрузить на пол баул, намекающий на то, что мы с ним в этом доме и зимовать будем.

Я покачала головой. От стресса подташнивало. Или от омерзения после встречи с Платошей. Боже, вот дура безголовая была — влюбиться в такое! Сейчас бы за сто километров обошла этакое дерьмо.

— А я, когда нервничаю, всегда есть хочу, — тяжело вздохнул Серый.

Я оглядела его совершенно тело: четко прорисованные под футболкой мускулы без капли лишнего жира. Его надо рисовать. Немедленно. Самый лучший способ снятия стресса!

— Ты очень редко нервничаешь, — улыбнулась я, подошла поближе и потрогала грудные мышцы.

— Почему это? — возмутился он, но отодвинуться и не подумал.

— Прекрасно сложен потому что.

— Ты считаешь? — сверкнули на меня бесстыже синие глаза.

— О да… — кивнула я, проводя пальцами по вертикальной ложбинке к пупку. — Считаю.

Он потянулся ко мне. Коснулся ладонями плеч — что было просто необходимо. И так важно. И… но он вдруг хрипло проговорил:

— Погоди.

Я обиженно распахнула глаза, которые уже сами закрылись в сладком предвкушении.

— Я должен тебе кое в чем признаться, — расстроенно, но решительное сообщил Серый.

— Ты женат? — екнуло у меня сердце: вспомнилась некая Олеся.

— Я? — искренне удивился мужчина-мечта. И с облегчением рассмеялся: — Вот чего нет — того нет. Карина, мне…

Не дав продолжить, я приложила пальцы к его губам.

— Ну уж нет! Все скандальные разоблачения — потом. В смысле… разоблачение — сейчас же.

И я решительно потянула вверх его майку. Бесчинствовать, так бесчинствовать!

Мое взвешенное мудрое решения отложить все, что требует мозговой деятельности, отложить на завтра — категорически поддержали. Тихо, с намеком на рычание, простонали:

— Кар-рина-а… О боже, Кари-ина… — и впились в мои губы жадным поцелуем.

Как и куда делась вся прочая одежда, я не очень-то поняла. Слишком сильно кружилась голова, слишком остро ощущались касания рук, губ и всего его тела, слишком горячо и нетерпеливо дрожало что-то внутри, требуя сейчас же, немедленно — всего. Его всего. Мне. И меня всю — ему.

До спальни мы не добрались. Что это такое вообще, спальня? Не знаю. Не помню. Плевать! Зато в этом доме на краю света оказалась изумительно мохнатая и мягкая шкура на полу. Никогда раньше не думала, что вцепиться всеми пальцами в медвежью шкуру и бесстыдно громко стонать, и орать, и снова стонать, зажмурившись и не помня ничего, кроме имени своего мужчины — Серый, Сережа, Сере-е-ежа, мать твою, еще, да!.. — может быть так…

Так хорошо и правильно.

И смотреть на своего мужчину, мокрого от пота, довольного, лениво растянувшегося на этой самой шкуре — тоже.

За окном — за тремя окнами, выходящими на две стороны — было сумрачно и лило, как из ведра. Настоящий тропический ливень. А здесь, внутри прекрасного гостеприимного дома — было тепло, сухо и… безопасно. Никакие Платоны с их семейными ценностями не доберутся. И вообще. Иногда оказаться отрезанными от мира — прекрасно. Изумительно.

— Не шевелись, — велела я, погладив ладонью чуть мохнатую грудь.

В меру мохнатую. Так, чтобы волоски приятно щекотали, и в них можно было зарыться пальцами, но чтобы не медведь. Впрочем, если все медведи такие, как Серый… м-м… очень эротичный медведь. Красивый, сильный, выносливый, двигается так… м-м-м… хорошо двигается. С пониманием…

Интересно, есть и тут карандаши и бумага? Или ручка. Или уголь. Да что угодно, чем можно рисовать! Вот прямо так рисовать — на шкуре, расслабленного, довольного. Моего.

— М?.. — на меня открыли один бесстыжий глаз.

— Лежи так и не шевелись, — повторила я.

— Или ты меня съешь? — Его улыбкой можно было искушать Еву. Не только улыбкой, им всем.

— Не съем, так понадкусываю, — грозно выдала я, подорвалась и принялась искать необходимое.

Нашла — чертежную бумагу и кохиноровские карандаши, явно недавно пользованные. Включила торшер, чтобы освещал мою натуру. И устроилась рядом, в низком кресле, с папкой на коленях. Правда, долго Серый не пролежал. Ну, может, с полчаса. Пока у него в животе не забурчало. И морда не стала виноватая и смущенная.

— Может, после ужина продолжим? И вообще, покажи!

— Полработы, — покачала головой я. — Дорисую — покажу.

— Ладно. Только сначала есть. А то я тебя понадкусываю.

Мы и в самом деле продолжили после ужина — там же, на медвежьей шкуре. Чем бог послал. И я снова его рисовала. Впервые за несколько лет — просто рисовала, потому что не могла иначе…

И целовала, и подставлялась под его нежные руки, потому что не могла иначе.

А потом… а потом я сама не заметила, как уснула в его руках. С мыслью о том, что хотела бы провести вот так вечность. Длинную, бесконечную вечность сроком до завтрашнего утра, когда реальность так или иначе явится в наш заповедник. Но сейчас — я засыпала рядом с мужчиной, в которого как-то нечаянно влюбилась, и не хотела думать ни о чем другом.

Хотя бы до завтра. 

Глава пятнадцатая

Во мне то булькает кипенье,

То прямо в порох брызжет искра.

Пошли мне, Господи, терпенья!

Но только очень, очень быстро.

(с) Игорь Губерман

Карина

Какое счастье — проснуться от поцелуя. Сладкого. Манящего. Потянуться навстречу не раздумывая, всем телом, засмеявшись от того, что сердце забилось в предвкушении. И…

— Карина, — снова легкий поцелуй. И почему это он с оттенком сожаления? — Карина, вставай. Вставай, солнышко мое.

Я нехотя распахнула глаза, вслушиваясь в странный нарастающий гул за окном. Как будто дождь шел-шел и дошел до водопада. Прямо по стеклам. Стало жутковато, но Сергей был спокоен.

— Одевайся, милая. Тут у нас немного потоп, — буднично доложил он. — Связи нет. Дом я обесточил, а то подвал уже заливает. Машину, похоже, унесло.

— Что? Машину?..

Я вскочила, обернувшись простыней, и побежала к окну — рассмотреть, что происходит за сплошной пеленой дождя. Прилипла носом к стеклу и… Вы когда-нибудь были на дне моря? Я — нет. До этого момента. Такое ощущение, что дом превратился в батискаф и погружается все ниже и ниже — или выше, или куда-то еще, я совершенно потерялась в направлениях.

Где-то тут, в толще воды, явно должны быть рыбы. Голодные. Или кракены. На худой конец — дельфины, чтобы спасти глупых заблудившихся людей.

Дождь шумел. Гремел. Гудел. Шептал и кричал что-то нечеловеческое, мутное, опасное, что невозможно было не слушать. Что-то о пропавших в серой мути горах, долинах, ручьях… реках… бурных потоках — кипящих совсем рядом, у самого порога, где взревывало и громыхало.

Ох.

— Сережа… — позвала я, плотнее закутавшись в простыню и понимая, что ничего я не понимаю. Это сон или мы снимаемся в блокбастере «Смытые на хрен»?