Одинокий пастух

У нас в семье все мужчины работали на «Светлане». Прадед, так сказать, зачинатель заводской династии, работал токарем, когда «Светлана» была еще машиностроительным заводом «Айваз». Это происходило до пролетарской революции, и там же, примерно в то же время, и тоже токарем, работал всероссийский староста Калинин. Связь между прадедом и Калининым вряд ли была, иначе прадед был бы большевиком и делал бы революцию, а он не делал. Дед и отец пополнили инженерно-технический персонал завода. В общем, с мужчинами все понятно. А женщины нашей семьи были училками, фамильная профессия.

Прабабка учила деток у нас на Удельной, хотя высшего образования у нее не было, а вот бабушка получила таковое и тоже учила детей языку и литературе в той школе, в которой училась мама. Только мама не пошла в педагогический, а уклонилась в сторону инженерии, поскольку по этой части имела большие способности, но она всегда хотела восстановить женскую учительскую линию нашей семьи. С моей помощью. Вот почему она железной рукой направила меня в пед. Я, конечно же, ей не сообщала, что быть училкой категорически не желаю, а в высшем образовании для меня одна цель – диплом. В дальнейшем он поможет стать кем угодно, ведь можно устроиться работать, например, в издательстве, на телевидении или радио, да мало ли где.

И вот теперь, в свой день рождения, я режу овощи для салата оливье и теряюсь в догадках, зачем мама готовит угощение как на Маланьину свадьбу, это очень странно при ее экономности и дефиците продуктов в стране. Значит, кто-то припрется? Кроме Викеши – некому! От этой догадки становится совсем грустно.

– К нам кто-то должен прийти?

– С чего ты взяла? Я же сказала, нас будет двое.

Ага, сегодня двое, а завтра? Меня мучает подозрение, что завтра, послезавтра и так далее нас будет трое. Викеша будет жить здесь, рядышком, за стенкой.

Мать поет на свой единственный безмотивный мотив:

– Ах, я сама, наверно, виновата, что нет любви хорошей у меня…

С тоской в голосе поет, и я спрашиваю:

– Может, поговорим о любви?

– Придет время, поговорим.

У меня нервы сдают. Раздраженно сваливаю в тазик кубики вареной картошки и выхожу из кухни. Стою у окна в своей комнате. На улице какой-то не осенний, светлый, легкий дождик. Хватаюсь за лицо руками, ощущаю на щеках липкую размазанную картоху. Иду мыть лицо, продолжаю резать соленый огурец, лук, докторскую колбасу.

А что ужасного, если Викеша переедет к нам? Возможно, даже лучше будет, мать переключится на него и отстанет от меня. В последнее время мы с ней живем как кошка с собакой, сплошные скандалы, ноль взаимопонимания. Что-то должно случиться, чтобы изменить эту ситуацию.

В духовке пыхтит и распространяет душераздирающий аромат курица с яблоками. Одним ароматом можно напитаться. Вообще-то предполагалось, что будет не курица, а утка, но цены на рынке – полный беспредел.

– По-моему, я хороший кулинар, – говорит мама.

– Кто-то в этом сомневается?

Может быть, ей тоже нужно поощрение? Она меня никогда не хвалит, и я ее тоже. Если я для нее что-то делаю, она говорит, «спасибо», я тоже говорю – «спасибо».

Я не приучена к сюсюканью. Мать никогда не называла меня зайчиком, солнышком, птичкой, и я завидую подружкам, к которым матери лезут со щенячьими нежностями, как у Таньки. Она отбрыкивается, а мне нравится. Если у меня когда-нибудь будет ребенок, я буду его целовать-миловать и называть всякими дурацкими ласковыми словами.

– А почему ты не спросишь, есть ли у меня любовь? – говорю матери.

– Если появится, сама расскажешь.

– Так ты думаешь, любви хорошей у меня нет?

– Думаю, нет.

Смотрю на нее и не могу понять, что же у нее с этим Викешей? Он и раньше к нам заходил, в последний год даже чаще. Они вместе по телевизору смотрели партконференцию, а потом с особым смыслом и интонацией, глядя друг на друга, говорили: «Борис, ты не прав». Может, это и относилось к тому, что на конференции было, то есть к Ельцину, но тогда зачем в гляделки играть и представлять загадочность?

Может, между ними ничего и нет? Но почему тогда столько еды?

И вот наконец мы приступаем к празднованию.

Мама внесла в комнату яблочный пирог, утыканный восемнадцатью горящими свечами. Оригинально. И экономно. Дешевле, чем «Наполеон», который она делала раньше. Мне было велено задуть свечи, а мама открыла шампанское (она красиво, я бы даже сказала, шикарно открывает шампанское) и стала разливать по бокалам. И тут раздался звонок в дверь.

Вот оно! Сюрприз! Чего-то подобного я ждала. Однако реакция мамы оказалась неожиданной.

– Кто это может быть? – спросила она взволнованно. – Ты кого-нибудь ждешь? Давай не откроем! Сходи тихонько, посмотри в глазок.

Я подошла к дверям на цыпочках, будто меня можно было услышать снаружи, приблизилась к глазку, и тут же раздался второй звонок, я вздрогнула, отпрянула от двери. А там стояла Наташка. В руке у нее был какой-то пакет. Я прошмыгнула в комнату, где в бокалах благополучно лопались пузырьки, а мать застыла в ожидании.

– Это Наташка с нашего курса.

– Не открывай, – велела мама.

Раздался третий звонок.

– Она с подарком!

– Ничего, в понедельник подарит.

Для матери необычны такие поступки, она даже по телефону никогда не просила соврать, что ее нет дома. И это меня напугало. Видать, разговор у нее был серьезный. Мы переждали еще немного, звонок молчал. Шампанское уже выглядело лимонадом, поэтому мама дополнила бокалы и произнесла краткую речь. Мы опорожнили бокалы и приступили к еде.

Мы ели и ели, а мама все не начинала разговор, и я дрогнула.

– Ты хотела мне что-то важное сказать…

Мама опять взялась разливать шампанское, наверное, никак не могла собраться с мыслями, наконец, словно заторможенная, начала свою речь:

– Вот тебе и восемнадцать! – И после изрядной паузы: – Я тебя вырастила. Ты уже совершеннолетняя.

Опять пауза. И тут я не выдержала.

– Ты хочешь сказать, что собираешься выйти замуж за Викентия?

– Уже.

– Что уже? – У мамы виноватый вид, и это тоже ей не свойственно. – Когда?