Одинокий пастух

Он искренне удивился: кем же я могу стать, если учусь в педе? Святая наивность! Я с опаской наблюдала, как Викентий брал неловкими руками хрупкие игрушки, некоторые сохранились еще с маминого детства, поэтому поручила ему распутать гирлянду. Разбираясь в проводах и подкручивая лампочки, он что-то неразборчиво, как большой кот, мурлыкал. Прислушалась: «А я хочу тянуться в небо… Просто я такое дерево…»

Ага, значит, это у них семейное – «такое дерево»…

– Ну вот, – говорит, – принимай работу! – Воткнул штепсель в розетку, загорелись лампочки. – Так что там у вас в институте, ты так и не ответила.

– Да ничего там нет. Женихов нет. На курсе три занюханных парня, которых и приняли по гендерному признаку.

– По какому?

– По половому! Учителей мужчин не хватает, берут всех, кто попросится. Мне надо было учиться на технаря, там в гендерном отношении здоровые коллективы.

– А ты не спеши с женихами. Для такой красивой девочки женихи всегда найдутся.

С оценкой моей внешности спорить не стала.

– Ты на танцы ходишь?

– Теперь это называется не танцами, а дискотекой. На дискотеки я не хожу.

– И зря. Вот в военно-морских училищах бывают танцы, или дискотеки, как хочешь назови. Там знакомятся с порядочными парнями, на которых можно положиться, там нет прощелыг и обалдуев, и таких, по которым не понять, парень он или девка.

К военным морякам неровно дышит. Сына хотел сделать моряком, не получилось, теперь меня хочет за моряка выдать?

– Ну да, – согласился Викентий. – Я и сам мечтал стать моряком. Служил во флоте, в Севастополе, там с первой женой познакомился. И тесть у меня, между прочим, был каперангом.

– Что же вы не стали моряком?

– Первый курс отучился в училище Фрунзе, потом на практике позвоночник сломал, год в инвалидном кресле просидел. Думали, больше не встану. А я встал. Женился, сына родил. Только с морской службой пришлось распрощаться.

У них с моей матерью еще больше сходства, чем я думала. Она о педагогической династии мечтала, он о морской. И ничего не получилось.

– А почему с женой развелись? Или это не корректный вопрос?

– Почему же, корректный. А развелись, потому что характерами не сошлись.

– Она другое дерево?

– Вот именно, что другое. И я – другое. Не потому, что я лучше других деревьев. Разные мы. Я, знаешь ли, старомоден, как ботфорт на палубе ракетоносца, а она современная женщина.

Да уж, ботфорт так ботфорт. И они с моей матерью: два ботфорта – пара.

– Она хороший человек, – добавил Викентий, будто я в этом сомневалась, – когда в Севастополь поедем, я вас обязательно познакомлю.

Размечтался. Может быть, он считает, что я с ними буду ездить в отпуск?

Провожать старый год сели в одиннадцать. Мать произнесла тост: год был, хоть и високосный, но счастливый, случилось много замечательных событий: я закончила школу и поступила в институт, а они – Нюсечка с Викешей – поженились, ну, и про перестройку, разумеется, хотя о перестройке можно было бы и помолчать, чтобы Горбачеву было о чем говорить в новогоднем обращении. Но, в общем, все правильно. Как здорово, что они поженились и слиняли. Пусть мама о Викеше заботится и ко мне не пристает.

Новый год встретили оригинально. Горбачев уже начал по телевизору поздравительную речь, когда погас свет: и лампы, и гирлянда на елке, и экран телевизора. Мы пришли в беспокойство. Мама начала поиски свечки, но замужество, наверное, отбило у нее память, не могла вспомнить, где она лежит. А мы с Викешей бросились к пробкам, я пыталась светить ему зажигалкой, пока не услышала голоса на лестнице. Выскочили на площадку, там уже стояли соседи, кое-кто со свечками. И на нижней площадке стояли, и на верхней. Во всем нашем подъезде не было света. Кто-то заорал:

– Сейчас начнут бить куранты! Несите бокалы! – Хлопнула пробка шампанского, потом еще одна. Викеша побежал за бокалами и шампанским, а кто-то принес транзистор на батарейках и искал Москву. Нашел. Горбачев уже желал нам всего наилучшего, а Викеша вручил маме и мне бокалы, открыл бутылку и начал разливать шампанское.

– Кому налить? – прокричал он в общем гуле. Но все уже замолкли, слушая бой часов, а потом заиграл гимн, и все стали восторженно орать и поздравлять друг друга.

И тут зажегся свет. Из приоткрытых дверей зазвучали телевизоры. Из нашей – тоже. Раздался рев восторга. Соседи сверху в общей суматохе упустили кота, он ушел в открытую дверь. Народ отнесся к известию с пониманием, стал шастать вверх-вниз по лестнице, отовсюду доносилось: «Кис-кис-кис!», пока мама не обнаружила кота в нашей квартире, забившимся под тахту. Соседи решили продолжить праздник на улице, в парке, но моим хотелось телевизора и еды. А мне вдруг стало невообразимо скучно и грустно. С трудом уговорила отпустить меня ненадолго с соседями в парк. Правда, прежде мы развернули подарки, лежавшие под елкой. Мама была в своем репертуаре, она подарила Викеше шерстяные носки, а мне – рейтузы, хотя я просила ее: пожалуйста, деньгами! Проси – не проси… А вот Викеша подарил денежку, а маме – ничего себе! – флакон «Шанели № 5». Всегда мечтала понюхать. Мы тут же надушились. Ничего особенного. Я бы даже сказала, что это отдаленно напоминает освежитель воздуха. Разумеется, свои завистливые ощущения я оставила при себе, оделась и пошла на улицу без всяких соседей.

Кругом орали «ура», смеялись, пуляли петардами. От их хлопков бесперебойно срабатывали сигнализации машин. Вот такая шла потеха. В темный парк в одиночестве не сунулась, не сумасшедшая. Окна домов были освещены, где люстрами, где елочными гирляндами, и я стала ходить и рассматривать, что там делается, за окнами. Из одного доносилась музыка, и показалась она мне печальной и прекрасной до слез. Людей рядом не было, я встала под самым окном и слушала. Это была моя музыка. Но неожиданно она закончилась, и тут же зычным голосом запела Маша Распутина. Я спаслась от нее бегством, унося в голове свою музыку. Наверное, это была мелодия Морриконе.

В другом окне, на первом этаже, сидела маленькая собачка непонятной породы, мы уставились друг на друга и долго так смотрели. Мне казалось, что я самая одинокая и несчастная на свете. Фил, конечно, праздновал в кругу семьи, наверное, там было весело и танцевали. А потом я подумала: все-таки я натуральная свинья, мне бы надо быть счастливой, что мать наконец-то кому-то нужна, кто-то ее любит и дарит «Шанель № 5». Вот меня никто не любит и ничего подобного не дарит и подарит ли…

Я все еще пялилась в окно с собачкой, пока не обнаружила, что ее уж нет. И тоже пошла домой. Попыталась вспомнить мою музыку и не смогла. В голове с неукротимой энергией звучало: «Я родила-а-ась в Си-бири…» И чтобы это перебить, я запела вслух:

Ах, я сама, наверно, виновата,Что нет любви хорошей у меня.

Мои сидели за телевизором. Потом с мамой помыли посуду, она говорит:

– А эта «Шанель» – ничего особенного. И не стойкая. Времени прошло всего ничего, а осталось одно воспоминание. И вот еще что… – Она испытующе посмотрела на меня. – Насчет любви хорошей. Есть она у тебя или нет?

Я ответила честно:

– Конечно, нет. Когда есть, это всегда видно.

Потом она пошла в свою старую комнату, а я в свою. Долго стояла у окна. На улице шел снег, медленный, лохматый, по-настоящему новогодний.

* * *

Первого января мама с Викешей уехали, а у меня осталось много еды, я позвала Наташку, она привела с собой девчонок с курса, они принесли красивые иностранные бутылки с алкоголем, и мы устроили то, чего так боялась моя мама: бардак.

Мне очень понравился молочного цвета с желтоватым оттенком густой банановый ликер. Еще я дегустировала красное сухое вино и коньяк. Потом мы пели под гитару, одна наша лихо бряцала на трех аккордах. Пели все подряд: «Я ехала домой, душа была полна…», «Гудбай, Америка, о-о-о, где я не буду никогда…», «Я люблю тебя жизнь, что само по себе и не ново!» Пели всем коллективом с громадным чувством, пока в дверь не позвонили. Мы испугались, но дверь-то все равно надо открывать. А там соседи снизу, и тут же на площадку Калерия вылезает, эта всегда тут как тут. Я говорю: