Одинокий волк

Я оставляю машину на уличной парковке больницы и бегом бросаюсь внутрь; на мне джинсы и толстовка, что мало подходит для зимы в Новой Англии, но подходящих теплых вещей в моем гардеробе больше нет. Волонтер, сидящая за стойкой регистрации, похожа на зефирку – полная, мягкая, припудренная. Я спрашиваю палату Кары Уоррен по двум причинам. Во-первых, там я найду мать. И во-вторых, мне нужно собраться с мыслями перед встречей с отцом.

Кара на четвертом этаже, в палате 430. Я жду, пока закроются двери лифта, – опять же когда в последний раз я ехал в лифте один? – и делаю глубокий вдох. В коридоре я проскальзываю мимо медсестер с опущенной головой и открываю дверь, где снаружи вывешена табличка с именем Кары.

На больничной кровати спит женщина.

У нее длинные темные волосы, синяк на виске и пластырь-бабочка. Ее рука коконом примотана к телу. Нога высунулась из-под одеяла, и на ногтях виден ярко-красный лак.

Она уже не моя маленькая сестренка. Она уже не маленькая, и точка.

Я так занят рассматриванием Кары, что не сразу замечаю в углу мать. Она поднимается, в изумлении прикрыв рукой рот.

– Эдвард? – шепотом вырывается у нее.

Когда я уезжал, то уже был выше ее. Но теперь я еще и повзрослел. Я стал больше, сильнее. Как он.

Мать заключает меня в объятия. Оригами сердца. Так она называла эту позу, когда мы с Карой были маленькими, а она распахивала руки и ждала, пока мы вбежим в их круг. Слова застревают в голове занозой; я чувствую, как они задевают за живое, даже когда поступаю соответственно ожиданиям и обнимаю мать в ответ. Забавно, что, хотя я заметно массивнее матери, все равно именно она держит меня в объятиях, а не наоборот.

Я чувствую себя Гулливером среди лилипутов, переросшим собственные воспоминания. Мать вытирает глаза:

– Поверить не могу, что ты действительно здесь.

Мне не хватает духу сказать, что и ноги моей здесь не было бы, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.

Я кивком указываю на Кару:

– Как она?

– Ей дали обезболивающее, так что – в оксиконтиновом тумане, – отвечает мать. – У нее была очень болезненная операция.

– Она сильно изменилась.

– Ты тоже.

Наверное, все мы изменились. На лице матери морщины, которых я раньше не замечал, а может, их и не было. Что до отца – сложно вообще представить, будто он может измениться.

– Наверное, мне все же надо сходить к отцу, – говорю я.

Мать берет в руки вместительную сумку-шоппер с фотографией двух детей, наполовину азиатов. Я догадываюсь, что это близнецы. Как странно понимать, что у меня есть единоутробные брат и сестра, которых я никогда не видел.

– Хорошо, – соглашается она.

Меньше всего на свете мне хотелось бы навещать его одному. Вести себя как взрослый. Но что-то заставляет меня остановить ее, положив руку на плечо.

– Тебе не обязательно идти со мной, – говорю я. – Я больше не ребенок.

– Я вижу, – отвечает мать, не отрывая от меня взгляда.

Ее голос звучит так мягко, словно слова обернуты во фланель.

Я знаю, о чем она думает: сколько всего она пропустила. Она могла бы отвезти меня в колледж. Прийти на выпускной. Слушать рассказы о первой работе, первой влюбленности. Помогать обставлять мою первую квартиру.

– Вдруг Кара проснется и позовет тебя, – добавляю я, чтобы смягчить удар.

Мать мешкает, но только на миг.

– Ты же вернешься? – спрашивает она.

Я киваю. Хотя когда-то поклялся, что никогда этого не сделаю.

Когда-то давным-давно я подумывал о карьере врача. Мне нравилась стерильность этой профессии, ее порядок. Тот факт, что, если правильно истолковать подсказки, можно найти проблему и исправить ее.

К сожалению, чтобы стать врачом, нужно изучать биологию, а я оказался в глубокой отключке в первый же раз, когда занес скальпель над эмбрионом поросенка.

По правде говоря, я не из ученого теста. В старших классах я читал запоем, что оказалось очень кстати, поскольку потом, после ухода из дома, учился по книгам. Могу поспорить, что я перечитал больше классики, чем большинство выпускников колледжа. Но я также знаю то, чему никогда не учат на лекциях: например, что лучше избегать баров на верхних этажах Патпонг-роуд, потому что их держат местные бандиты; или выбирать массажный салон со стеклянным фасадом, чтобы прохожие видели, что происходит внутри, иначе конец сеанса окажется не таким счастливым, как вы надеялись. Может, у меня и нет ученой степени, но образование я точно получил.

Тем не менее в комнате ожидания наедине с доктором Сент-Клэром я чувствую себя идиотом. Необразованным. Как будто я не в состоянии сложить воедино получаемую информацию.

– У вашего отца обширная черепно-мозговая травма, – говорит он. – Когда парамедики доставили его в больницу, правый зрачок был расширен, не реагировал на стимулы. У него резаная рана на лбу и парализована левая сторона. Дыхание было затруднено, поэтому парамедики его интубировали. Когда вызвали меня, я обнаружил у вашего отца билатеральный периорбитальный отек…

– Би… что?

– Двусторонний отек, – переводит хирург, – вокруг глаз. На месте аварии ему проводили оценку по шкале комы Глазго, мы ее повторили и получили пять баллов. Потом мы провели экстренную компьютерную томографию и обнаружили гематому в височной доле, субарахноидальное и внутрижелудочковое кровоизлияние. – Доктор смотрит мне в глаза и поясняет: – В целом мы увидели много крови. Вокруг головного мозга и в мозговых желудочках, что говорит о серьезной травме. Мы начали давать ему маннитол, чтобы немного снизить мозговое давление, и экстренно прооперировали, чтобы убрать тромб в височной доле и передней части височной доли мозга.

У меня падает челюсть.

– Вы вырезали часть мозга?

– Мы убрали давление на мозг, которое иначе убило бы его, – поправляет врач. – Лоботомия височной доли затронет некоторые воспоминания, но не все. И она не повлияет на речь, двигательные функции и его личность.

Они забрали часть воспоминаний отца. Кого-то из его любимых волков? Или кого-то из нас? По кому он будет скучать больше?

– И как, получилось? Как прошла операция?

– Зрачок снова реагирует, и мы убрали тромб. Но из-за отека и гематомы началось грыжеобразование, то есть вытеснение структур из одного отдела мозга в другой, создалось давление на стволовую часть, и там образовалось небольшое кровотечение.

– Не совсем понимаю…

– Внутричерепное давление снизилось, – продолжает доктор, – но он так и не пришел в себя, ни на что не реагирует и не может дышать самостоятельно. Мы повторили компьютерную томографию и обнаружили, что кровоизлияние в продолговатый мозг и варолиев мост немного увеличилось по сравнению с первым обследованием. Поэтому он до сих пор без сознания и на искусственной вентиляции легких.

Мне чудится, что я плыву в карамельной патоке, и слова, которые стараюсь выговорить, скатываются изо рта на неизвестном языке.