Одинокое путешествие на грани зимы
Шрифт:
— Конечно! — сказал Борька восхищенно и обиженно за ленка. — Мы же всегда делали…
— Мы всегда из хариуса делали.
— А, ну да. И из ленка тоже можно. А как рыбалка?
— Пока только ленки, но сколько хочешь. Один-то когда — тише все. Попробую завтра хариуса из залома половить. Что дома?
— Да нормально все… Как вообще-то одному?
— Совсем другое дело… Так все остро, так тихо… И… тебя самого как будто нет… много нового.
Легкий ветерок потянул вдоль реки. Нодья разгоралась. Ефимов еще посидел у костра, зевая и ни о чем особенно не думая, прикрыл продукты и полез в палатку. Хорошо, ровненько было, он угнездился, пригрелся, слушал, как трещит и стреляется костер, отражаясь от леса на другом берегу. Речка узкая, место глухое… вспомнил
Почти одиннадцать часов проспал. Сидел, слегка сонный, и не спеша натягивал рубашку. Потом штаны, свитер. Вход был расстегнут, предбанник за ночь обмерз, и Иван, глядя на белый налет инея, понимал, что скоро над лесом поднимется солнце. Выползет на чистое небо и согреет его лагерь. Он сунул ноги в галоши и затарахтел замерзшей молнией выхода.
Рядом с лодкой, в пятнадцати метрах от Ефимова, сидел глухарь. На земле он был огромный. Выше круглого борта лодки. Он слышал возню в палатке и застыл, вытянув шею в сторону воды, только чуть косил на Ефимова гладкую змеиную головку с бородатым клювом. Иван замер в неудобной позе на одном колене и смотрел сквозь большую щель. Только в первое мгновение руки дрогнули в охотничьей судороге, но тут же унялись. Ружье лежало в лодке, да и съесть такого большого петуха было непросто. Ефимову интереснее было рассматривать его так близко.
Петушина вдруг развернулся боком, сделал осторожный, совершенно куриный с резким поворотом головы шаг и снова замер. Птица была сизо-черная с коричневатыми крыльями и толстыми ногами, обросшими мелким рябым пером, большой светло-желтый клюв загнут на конце и испачкан брусникой. Эти огромные летающие куры жили уже во времена динозавров.
Неожиданно и громко раздался грохот, Ефимов отшатнулся внутрь палатки и тут же выглянул. Бородач взлетел, сухо хлопая крыльями, сильно и ровно поднялся над рекой и вскоре исчез в непрозрачной утренней мгле над лесом.
Было холодно и серо, вода парила. Речка выписывала поворот вокруг лагеря, всхлипывала, плескалась негромко в заломе, вспучивалась из-под него и выносила в прозрачное улово узкие ивовые листочки. Солнца еще не было, и ни речка, ни листочки не имели как следует цвета. Из-за мороза не было в воздухе и запахов, только колючая свежесть. Ефимов умылся на том месте, где только что гулял глухарь, и уселся на буфет, поджидая, пока высохнут лицо и руки. Был приличный минус, лицо мерзло, чай и в кружке и в котле превратился ночью в мутный коричневый лед. С тополя, почти совсем голого, время от времени с хорошо различимым стукотком падали бурые листья. Они устилали землю, морожено похрустывали под галошами и были в белой каемочке изморози.
Нодья недавно погасла, не до конца прогоревшее бревно было еще теплое. Он наложил мелочи, поджег бересту, взял котелок с остатками чая и по осыпающейся гальке спустился к воде. Присел и погрузил котелок в прозрачную Лену.
Он делал эти простые и привычные дела и завидовал сам себе. Во всей этой маленькой, малюсенькой конфигурации жизни было столько гармонии и спокойствия. Все тут было правильно. Ничего не нарушено. На душе было тихо и хорошо. Просто от чистой говорливой воды, от предвкушения восходящего солнца, от легкого прозрачного костерка, трепещущего над утренней косой, который заварит ему сейчас кружку крепкого чая. От того, наконец, что все это досталось ему просто и честно.
К десяти лагерь был собран, все увязано в лодку, и Ефимов наконец-то разложил удочку. Он ждал этого момента. Удочка была длинная, легкая и прочная, на конце тонкой лески парила в воздухе легкая искусственная мушка — темненькая со светлой головкой, похожая на личинку насекомого. Солнце вовсю уже освещало речку. Тут было неглубоко — метра полтора, под заломом чуть больше — просвечивалось до дна, и, конечно, никакой рыбы не было видно. Хариуса никогда и не видно, — рассуждал Ефимов, забредая чуть выше по течению, — из-под
ног ловишь, а нет его, видно ленка, но тот об этом знает и всегда вовремя сваливает.Он зашел по колено, пустил муху, ее потянуло вдоль бревен, Иван притопил ее и направил под залом, где должны были ждать. Это всегда рискованно — под заломом полно хлама и можно зацепиться… Удар был неожиданный — когда чего-то очень хочешь и ждешь, оно всегда бывает неожиданно, — удочка согнулась звонкой дугой, леска запела, Иван боялся пересиливать, гасил рывки удилищем, иногда его кончик резво гнулся и уходил под воду, и ему казалось, что леска не выдержит. Рыба рвалась на струю, под залом, Иван же потихоньку выходил на берег и ругал себя за слишком тонкую леску, он целый год не ловил такой рыбы. Хариус все не показывался, временами лишь проблескивало что-то серебристое или тень мелькала в прозрачной, золотистой от солнца воде. Наконец боец устал и вышел из струи. Но, увидев Ивана, волчком завертелся в заводи, на поверхность выскочил, пытаясь освободиться. Иван аккуратно подтягивал. И вот хариус заплясал на береговых камешках, разбрасывая сухие листья.
Темно-золотая спинка, высокий радужный в точечку верхний плавник, брюшко светлое с золотыми продольными стёжками. Он все никак не сдавался, прыгал, Ефимов счищал с него прилипшие палочки и листья и любовался. Это была по-настоящему красивая рыба. Хариус хватал воздух ртом, раскрывал жабры… Ефимову стало жалко, и он тукнул его камнем по голове. Снова пустил муху в струю.
Хариусы брали верно, надежно засекались, он выудил пятерых, клевать перестало, поменял муху на верховую, ту, что не тонет, а изображает моль или поденку, и на нее поймал еще трех. Потом кто-то покрупнее, скорее всего ленок, согнул удочку так, что у Ивана сердце ушло в пятки, а тот неизвестный уверенно поволок леску под залом и оборвал… Иван перевязал все заново, не клевало, спустился ниже по течению на мелкий перекат и выдрал еще несколько.
Прогонистые, золоченой бронзы рыбины гибко лежали среди серых и белых мраморных камешков. Пойманные раньше потемнели и стали ярко-бронзовыми, а их брюшки — голубовато-белыми. Хариусы были крупные. Улыбаясь своему рыбацкому счастью, Ефимов собрал рыбу, положил в нос лодки и отчалил. Время было уже полпервого, а ему надо было пройти сегодня километров сорок.
Хариус — безусловно особенный. Он не живет там, где некрасиво. Один из первых исчезает из речки, если туда приходит цивилизация. Поэтому, если вы стоите на берегу реки, в которой водится хариус, глядите во все глаза вокруг! За это, видно, Ефимов и любил эту рыбу. Она была для него знаком!
Своего первого хариуса Ефимов поймал в семнадцать лет. Работал в геологической экспедиции в среднем течении Ангары. Их небольшой палаточный лагерек стоял на берегу лесной Тагары. Речка была маленькая, в самом широком месте не больше трех метров, бежала по глухой, вековечной тайге, часто исчезала с поверхности в карстовые полости, потом снова появлялась. Из-за высокого содержания железа, а их отряд по нему и работал, вода в речке была красно-коричневой. Прозрачная, правда. Там и компас дурил из-за железа: стоишь — вроде показывает на север, присаживаешься к земле — стрелка начинает крутиться в растерянности в разные стороны.
Иван, выросший на большой реке, сомневался, что в этом ручье могла быть рыба, но мужики уверяли, что обязательно есть, даже хариусы должны быть, и однажды Иван сделал удочку и пошел на рыбалку. Удобно было, речку почти в любом месте можно было перешагнуть, она петляла тайгой, бежала по ржаво-рыжим каменистым перекатикам, замирала над небольшими темными ямками в тени деревьев. В этих ямках исправно ловились гальяны — маленькие угольно-черные рыбки, похожие на бычков, Иван брезгливо выбрасывал их. Вскоре те несколько червяков, что удалось отыскать, кончились, рыбалка надоела, и он пошел обратно. На одном из перекатов что-то всплеснулось, серебристое как будто, Иван поймал на себе паута и, оторвав одно крыло, пустил по течению. Он закрутился по поверхности, заскакал по струйкам между камешков, а перед самым омутом исчез с небольшим всплеском.